Перед тем как войти в храм, спросили часового, дрожащего от промозглого холода:
— Там кто-нибудь есть?
— А шут их знает, они каким-то своим ходом ходят. Никто не входил, не выходил, а были. Это точно, были…
Храм был пуст. Мерцали свечи, сверкали драгоценные камни. Пожилая женщина со шрамом на щеке прижимала к себе ребенка, похожего на куклу. Осмотрели все, что было напротив икон, обшарили колонну, никаких отверстий, откуда можно было бы бросить на икону луч, не нашли. Может быть, это отверстие ловко закрывалось? Я подставил спину. Николаев влез на нее, ощупал колонну. Отверстия не было.
Обошли пьедестал иконы, осмотрели ее, так сказать, тыловую часть. Она была прикрыта белым шелковым пологом, на котором лежала густая пылища, видимо, и к пологу никто не притрагивался. Оставалось лишь предположить, что мерцание бриллиантов на окладе и на всяких там сердечках а драгоценных фигурках, которыми была как бы обложена икона, в дрожащем освещении свеч, может быть, загипнотизировало нас. Может быть. Но тогда почему мы увидели одно и то же? Или нас гипнотизировал этот монах, глаза у него действительно пронзительные не по возрасту. Но он же вроде бы дремал, на нас не смотрел. Да и стоял не напротив нас, а рядом.
Ничего не поняли. Попробовали повторить все сначала — не вышло.
— Все-таки они, должно быть, похитрее нас. Что там ни говори, а за плечами у католицизма не одна тысяча Лет. А может, она на нас за наше неверие обиделась, а? Дамы — народ обидчивый, — пошутил Николаев, когда мы выходили из церкви.
— Девушка, — поправил я.
— Ну, девушка. Хорошенькие девчата еще обидчивее, чем женщины. А до чего ж хороша! Так вот перед глазами и стоит и даже вроде бы чуть-чуть улыбается, и зубки белеют. А ты заметил, с каким выражением на лицах смотрели на нее монахи. — И вдруг сказал: — А может, этот старый черт дурманом нас каким-нибудь угостил?.. Ну, пошли, утро вечера мудренее.
Старший сержант Корольков бодро шагал нам навстречу, направляясь к монастырским воротам. На спине у него горбом топорщился битком набитый солдатский сидор.
— На целую команду харчей дали, — весело сказал он. — И еще вот это мне главный-то ихний отвалил, за особые заслуги.
Он достал из внутреннего кармана шипели маленькую живописную копию с иконы. Матка боска Ченстоховска. Довольно хорошая копия. А сзади к ней был прикреплен кусок старого шелка.
— Это, он сказал, от фаты ее, что ли. Вон те ребята говорят. — Он показал на братьев-павлинов, закапывающих возле собора яму, из которой были вытащены бомбы. — Они говорят, грехи теперь мне отпустились. А какие у солдата грехи? Дома еще иной раз к какой-нибудь вдове чай попить пожалуешь, а тут иностранные бабы, как с ними договоришься?
При прощании с отцом-настоятелем мы с Николаевым тоже получили по копии знаменитой иконы и по куску шелкового полога. Мы интеллектуалы, и поэтому, вероятно об отпущении грехов сказано нам ничего не было.
В резиденции польских королей
Пока мы выручали из беды матку боску Ченстоховску, за стенами монастыря совершалось действительно чудо. Чудо военного искусства. Тот самый смелый ввод двух танковых армий в пробитую артиллерией брешь замечательно себя оправдал. Войдя в нее, танкисты решили сразу две задачи. Армии развернулись направо и налево. Войска "правой руки", как говаривали в старину, освободили город Кельце, предварительно обойдя его с юго-запада. Центральная ударная группировка, успешно наступая на запад, прошла далеко за Ченстохову. Армия "левой руки" быстро продвинулась и, к удивлению всего нашего корреспондентского корпуса, рапортовала о взятии города Кракова — древней столицы Польши, былой резиденции польских королей. При этом подполковник Дорохин, информировавший нас об этом, особенно подчеркнул, что этот красивейший город Польши остался почти целым, мало пострадал от авиации и артиллерии, и войска наши, обложив город с двух сторон, заставили противника бежать и наносят ему удары уже на полевых просторах, после того как он город покинул.
Я посмотрел на карту сражений и опять увидел характерное для Конева решение задачи: охват, клещи, а главное, сражение уже за пределами городских улиц.
Когда-то, перед началом этой операции, я застал маршала Конева за разглядыванием какого-то старого художественного альбома. Это оказался альбом с видами Кракова.
— Красивый город. Старый город. Надо бы нам спасти его от разрушений, — сказал он.
И вот, оказывается, спасли.
Разумеется, все мы — Крушинский, Александр Устинов и я — тремя машинами двинулись в Краков.
Крушинский человек предусмотрительный. Перед тем как выехать, он, зная, что нам предстоит увидеть нечто интересное, выменял у пана Чёсныка такой же художественный альбом видов Кракова, какой я видел на столе командующего. И не только приобрел, но и изучил этот альбом. И вот теперь он едет впереди корреспондентской колонны, держа на коленях развернутый альбом, как карту.
Дорога на подходах к городской окраине была еще не разминирована, саперы шарили по ней своими ухватами, поэтому мы въехали в город с юга. И сразу же перед нами на холме возник массивный замок — Вавель. Когда мы приблизились к цепному мосту, перекинутому через заросший захламленный ров, саперный лейтенант писал на стене: "Проверено, мин нет". Написал. Полюбовался. Добавил восклицательный знак и подписался: "Лейтенант Карпухин".
Мы спросили Карпухина, что в замке интересного и где именно.
— Каменный сарай, — пренебрежительно сказал он. — Холоднее, чем на улице. Как они там, эти бедные короли, жили? Вот только библиотека классная. Книги невероятной толщины и весом килограммов на десять. — И снова пожалел королей: — Как они, бедные, их читали, эти книги, не в раз и повернешь.
Как это ни странно, скептицизм молодого офицера оправдался. Обстановка замка была не то спрятана, не то украдена оккупантами. Из стен торчали крюки да гвозди. Лишь под одной из лестниц были свалены рыцарские доспехи. Свалены, как дрова. Мы рассмотрели их и подивились: ни шлемы, ни латы ни одному из нас не подошли бы. Все они были малы, из чего можно было заключить, что королевская гвардия была малорослой, хлипкой и что в смысле роста человечество с тех пор сделало несомненный шаг вперед.
Словом, знаменитый Вавель, сохраненный для Польши, не оправдал наших надежд. Зато на обратном пути повезло. В воротах мы повстречали старого поляка, учителя, хорошо говорившего по-русски, который, собственно, и стоял тут, предлагая свои знания и свои услуги нашим командирам, посещавшим крепость. Премилый старик рассказал, что при германцах жилось им лихо, многих похватали, увезли, что сам он вынужден был работать в школе с тройной нагрузкой и при всем при том ему нечем было кормить своих трех дочерей. Предложенная ему банка консервов "второй фронт" вызвала на его глазах слезы благодарности.
— Вавель вас сейчас уже не интересует, ведь так? — И, снизив голос, как секрет, сообщил: — Самое ценное мы перед войной закопали. Коллекции фарфора, гобеленов, полотна нашего Матейко, остальное гитлеровцы растащили… Просто питекантропы какие-то эти эсэсманы. Гобеленами покрывали лошадей, уникальными мечами кололи лучину. — И еще тише: — Они ведь и всех нас, поляков, хотели истребить и очистить нашу землю для своих колонистов. Увы, это так.
Да, счастье, что этот город удалось сохранить. Мы ехали по средневековым улицам, и спутник нам говорил: пятнадцатый век, шестнадцатый век, восемнадцатый век.
— Вот здесь, пожалуйста, остановите.
Мы вышли, и учитель торжественно заявил:
— Перед вами десятый век. Часовня Феликса и Адауктса. Жемчужина Европы. — И действительно, можно было залюбоваться образцом великолепной архитектуры. Архитектуры строгой и в то же время своеобразной, неповторимой. Здание точно бы летело, устремленное в небо.
Потом старик повел нас в какой-то собор. Мы слышали свои шаги где-то впереди себя, и эхо старательно дублировало наши голоса, будто откликаясь нам откуда-то из-под купола. Отличные скульптуры смотрели на нас, но провожатый все вел вперед, не давая остановиться.
И вот мы оказались в какой-то боковой капелле и замерли в удивлении. Стены капеллы оказались покрытыми… фресками русских мастеров. Те же мотивы, те же извечные евангельские темы, но все такое российское. Будто бы сразу запахло родными лесами и березы зашуршали листвой в чинной полутьме чужого храма. Русские? Откуда? Что? Как?
— Да, да, паны офицеры, это русское. Польские короля были хорошими ценителями искусства, и они, вот видите, пригласили ваших мастеров расписать эту капеллу.
Не знаю, может быть, это и нехорошо, нечестно по отношению, так сказать, к хозяевам дома, но эти стены, расписанные фресками в стиле наших палешан, показались мне самым ярким и самым интересным из всего того, что мы увидели.
