включил свет среди ночи?
Это дежурный.
…Утром мы выходили на поиск подводной лодки. Ревут моторы. Выхлопные газы режут глаза. А море синее-синее. Я смотрю в проносящуюся мимо воду и думаю о том, что это плавает золото. Мне хочется узнать все тайны моря. Я обязательно прочитаю много книжек о море.
Потом по сигналу тревоги мы занимаем свои боевые посты. Мой пост рядом с Петиным, через штурманский стол. Петя надел свои большие черные наушники.
— Боевой пост гидроакустики к бою готов! — докладывает Петя.
Я включаю свою станцию. На голубоватом экране вспыхивают очертания далекого берега. Море — вот оно, передо мной. Я представляю себе это море: безбрежное, с шумными валами. Катер начинает встряхивать.
В рубку спускается командир, склоняется над картой. Он берет измеритель, шагает им по карте, а потом раздумывает. Только на этот раз он потирает переносицу.
— Так!.. — старший лейтенант прихлопывает карту ладонью. — Курс двести сорок!
— Есть, курс двести сорок! — доносится с мостика голос рулевого Феди Спичкина.
Когда командир уходит, Петя кричит мне через стол:
— Дальность обнаружения невелика. Проклятый планктон… — И, глядя на меня, умолкает.
Вероятно, в моих глазах — осуждение, обида, жалость — все то, что я испытываю сейчас по отношению к Пете. Впервые его губы расползаются в какую-то страдальческую улыбку. И я кричу:
— Инфузория ты, Петя!
— Не сердись на меня… Я этой ночью многое понял! — в ответ кричит мне Петя.
А я думаю: «Наверное, познать тайны моря легче, чем стать настоящим человеком».
Майор Б. Петров
ТАКОВА ЗАКОНОМЕРНОСТЬ
Командир взвода связи старший лейтенант Чугреев в первый же день назидательно сказал Ловичеву:
— Уж больно вы робкий, Ловичев. Будьте посмелее. А то ведь тут у нас народ тертый, на язык острый. Им палец в рот не клади. — И выразительно поднял палец, потом быстро согнул его, будто показывая, как это может произойти.
Ловичев смущенно усмехнулся, сказал положенное «есть» и вышел из канцелярии. А что он мог еще сказать? Что он не такой уж робкий, как показалось командиру? Ну так это доказывается не словами, а делами, поведением.
И все-таки солдат недооценил предупреждение старшего лейтенанта. Очень скоро ему пришлось сильно в этом раскаяться.
Ловичев ждал, что его немедленно назначат на должность, поручат работу на телефонной станции или на линии. Но старший лейтенант Чугреев велел послать его дневальным: пускай обвыкнет.
В общем-то это было правильно. Ловичев исправно нес службу у тумбочки, следил за порядком, отдавал честь, кому положено, вовремя подавал команды и, соблюдая устав, заставил идти спать писаря Сомина, который, по обыкновению, любил после отбоя торчать в канцелярии роты.
Потом, когда казарма погрузилась в сон, Ловичев, вспоминая события минувшего дня, стал размышлять на досуге.
Внезапно зазвонил телефон, и чей-то грозный начальственный голос потребовал немедленно доложить, как реализуется рационализаторское предложение об экономии телефонного шнура.
— У кого? — робко спросил Ловичев.
— В вашем подразделении.
— Мм… собственно говоря, товарищ…
— Ну чего вы тянете? Посмотрите и скажите, какой длины у вас телефонный шнур.
— Э… Метра полтора.
— Безобразие, отрежьте половину. Это излишняя роскошь. И завтра доложите товарищу Чугрееву. Ясно?
— Так точно.
Ловичев хотел уточнить, чье это приказание, но трубка щелкнула — абонент прекратил разговор.
Ни минуты не колеблясь, Ловичев достал из тумбочки кусачки, изоляционную ленту и сделал все быстро и хорошо: как-никак он специалист этого дела.
Утром, стоя у тумбочки, Ловичев доложил старшему лейтенанту об исполнении полученного приказания.
Обычно медлительный, Чугреев, выслушав, вдруг рванулся к тумбочке, схватил трубку и долго смотрел на куцый шнур. Ловичев видел, как багровела шея старшего лейтенанта.
— Где обрезок?! — загремел Чугреев.
— Тут, в тумбочке…
— Ну, я ему покажу! — Чугреев выхватил обрывок шнура, яростно стеганул им по голенищу и убежал в канцелярию.
Только теперь Ловичев понял, в чем дело. Понял и мгновенно вспотел — его «купили»! Да еще как!
Весть о «покупке» новичка разнеслась по казарме. Солдаты с хохотом лезли к телефону: каждому хотелось взглянуть на «рационализацию».
Дежурный по роте ефрейтор Мухамеджанов сквозь зубы сказал Ловичеву:
— Иди скорей в столовую на заготовку завтрака. Здесь тебе стоять нельзя — подрываешь авторитет внутреннего наряда. Понимаешь?
На заготовке Ловичев работал как во сне: натыкался на столы и скамейки, унес два бачка с кашей на чужой стол и в довершение уронил стопку посуды — алюминиевые тарелки со звоном покатились по цементному полу. Девушка-подавальщица недоуменно посмотрела Ловичеву в лицо и радостно всплеснула руками:
— Мамочки, та вин же закоханый! У него ж и слезы на очах. Бачите?
Ловичев разъяренно постучал кулаком по своему лбу и сказал подавальщице:
— Соображаешь?!
Подошедший Мухамеджанов помог собрать тарелки, потом укоризненно похлопал товарища по плечу:
— Ай-ай, Ловичев! Какой ты мнительный человек. Прямо беда. У тебя самолюбие есть?.. Не показывай виду. Ходи себе поплевывай, как молодой верблюд.
Вечером Мухамеджанов пригласил Ловичева выйти во двор прогуляться, «дыхнуть воздухом». Они сели на скамейку под молодыми тополями.
Ловичев ждал, что сейчас Мухамеджанов начнет утешать, и, хотя это было не очень-то приятно, он все ждал. Просто хотелось услышать чье-нибудь сочувственное слово. Тем более от Мухамеджанова. Ефрейтор нравился Ловичеву: спокойный, уравновешенный, рассудительный парень.
Но тот молчал. Откинув голову, долго смотрел на пыльную шевелящуюся листву. «Рисуется, что ли?» — подумал Ловичев.
В освещенном окне канцелярии за голубой занавеской металась тень, из открытой форточки валил папиросный дым.
— Видишь, — сказал Мухамеджанов, — командир дает разгон Крупенькину. Вместе со старшиной стружку снимают. Все-таки порядочный балда этот Крупенькин.
Ловичев с тайным удовлетворением наблюдал за окном канцелярии. Еще час назад туда вошел рядовой телефонист Иван Крупенькин, тот самый, что устроил ночью постыдный розыгрыш. Проходя мимо тумбочки, он небрежно поднял руку и осклабился: «Привет молодому рационализатору!»
— Ну, я ему покажу, этому вашему Крупенькину! — Ловичев с угрозой стукнул кулаком по скамейке. — Пусть только выйдет из казармы.
Ефрейтор рассерженно ответил:
— Почему вашему? Эх, дорогой Ловичев, какой ты, однако, чудак! Кулаками никому ничего не докажешь, тем более Крупенькину. Он же боксер. А бить его надо смехом. Он любит насмехаться, а ты над ним подшути. Он тогда сразу скиснет, как старый кумыс. Верно говорю.
— Он, видно, и тебе не раз насолил?
— Нет, зачем же, мне он ничего не делал. Он мне неплохой товарищ, уважает меня. И боится.
Ловичев с удивлением посмотрел на маленького, щуплого ефрейтора, представил рядом с ним коренастого сутулого Крупенькина и недоверчиво покачал головой:
— Загибаешь.
— Ничего не загибаю. Правду говорю. Я «боевой листок» выпускаю. Редактор, понял? Если надо, нарисую — будь здоров.
После завтрака, когда до
