построения оставалось несколько минут свободного времени, солдаты любили «потравить» на перекуре. Тут уж изрядно перепадало неудачникам, молчунам и застенчивым — верх обычно держали говоруны. И среди них особенно Иван Крупенькин, умевший, как он сам выражался, «подцепить под девятое ребро».
Как только Ловичев появился в курилке и с независимым видом принялся разминать сигарету, вокруг немедленно наступила тишина. Солдаты внимательно поглядывали на Крупенькина.
— Так вот, братцы, иду я, значит, со смены в казарму в первом часу ночи, — начал елейным голосом Иван Крупенькин, будто продолжая начатый разговор. — Когда глянул в окно, поверите, обомлел: стоит у тумбочки дневального неизвестный и рвет на части телефонный шнур! Рвет и бросает, рвет и бросает. Вот таким образом. Я аж задрожал от негодования: уничтожается ценное имущество!..
Продолжать Крупенькин уже не мог: грянул такой хохот, что старшина распахнул окно канцелярии и подозрительно посмотрел в курилку. Но, убедившись, что ничего особенного не произошло, — опять Крупенькин травит! — недовольно захлопнул.
Остроносый Вадик Нечепуренко тоненько взвизгнул: «Ловичев, мабуть, це був ты?» — и повалился на скамейку, заливисто хихикая, точно его щекотали. Неуклюжий Трошев бубнил трубным голосом: «Вот дает по бездорожью, вот дает!»
Иван Крупенькин хохотал как-то очень уж неприятно, по-утиному крякая. Ловичев кипел: казалось, вот-вот не выдержит, бросится на обидчика.
Мухамеджанов сидел напротив и смеялся от души, но Ловичев заметил, как он подмигнул ему своим узким лукавым глазом: держись, не теряй марку.
Ловичев тоже улыбался — что ему оставалось делать? — но улыбка у него была вымученная и жалкая.
До службы в армии Крупенькин работал в цирке где-то на Украине. Он говорил, что был артистом, но этому мало верили: Крупенькин любил прихвастнуть. Только старшина знал, кем в действительности был до призыва «непутевый» Крупенькин: в документах значилось «униформист». Но в общем-то это ничего не проясняло, слово непонятное, может, и в самом деле какая-то артистическая должность. Так полагал старшина.
Крупенькин знал несколько фокусов, умел «глотать» монеты, жонглировать тремя камушками и дрессировал приблудную собачонку Муху. Старшина дважды приказывал выбросить Муху за пределы военного городка, но она неизменно возвращалась под крыльцо телефонной станции, на свое обжитое место. В конце концов старшина примирился: Муха умела прыгать через палочку и ходить на задних лапах…
Все же Крупенькин допек Ловичева.
Однажды после ссоры в курилке Ловичев пришел в канцелярию с жалобой на Крупенькина.
— Что, не ужились? Я это предвидел, — сказал старшина, а старший лейтенант Чугреев, разговаривая по телефону, искоса, недоброжелательно поглядывал на Ловичева. Его уже начал раздражать этот увалень-тихоня. Этакий здоровяк, а робок и застенчив, как девица на выданье. Телефонный шнур отрезал, теперь на товарища жаловаться пришел.
— Хватит! — громко сказал Чугреев, потом пояснил в трубку: — Да нет, это я не вам говорю, это я своему подчиненному.
Чугреев вышел из-за стола и, скрывая подступившее раздражение, закурил.
— Я вам говорю, Ловичев. Хватит.
— Что хватит? — не понял солдат.
— Хватит ходить жаловаться.
— Так я же первый раз, товарищ старший лейтенант… — Ловичев обиженно поджал губы.
— Это не имеет значения. Ведь бывает как? Бывает, только начнешь, только один раз сделаешь, и уже хватит.
Старшина удовлетворенно ухмылялся и кивал головой: ему всегда очень нравились рассуждения командира. Умеет человек внушать, умеет философствовать, так сказать, на педагогической основе.
— И затем, товарищ Ловичев, — продолжал старший лейтенант, — я вам должен сказать: в армии ссориться нельзя, здесь надо дружить с товарищами. Армейская жизнь сближает любые характеры. Ясно? Такова закономерность.
— Это уж точно! — восхищенно поддакнул старшина и, провожая Ловичева к двери, назидательно пояснил: — Вот тебе, Ловичев, главная линия. Действуй. И чтобы никаких жалоб.
Пришлось солдату привыкать. Но привыкать было трудно, потому что въедливый Крупенькин был неистощим на ехидные выдумки и подначки. Дело дошло до того, что даже безобидную Муху Ловичев возненавидел лютой ненавистью.
Стоило Ловичеву появиться в районе телефонной станции, как Муха по сигналу Крупенькина «Патруль!» бросалась к Ловичеву, становилась перед ним на задние лапы и отрывисто тявкала. Забавного в этом было мало.
Неожиданно в мастерскую вошел Нечепуренко.
— Кросс сдавал, — ухмыльнулся он, вытирая пилоткой вспотевший лоб. — Полтора километра за пять минут. Совсем неплохо.
Потом почему-то обратился к Ловичеву:
— Пропала связь с дальним прожектором.
— А я при чем? — удивился Ловичев.
— При том, что командир велел тебе найти обрыв и исправить повреждение.
— А дежурный телефонист зачем?
— Вот тебе с ним и приказано идти. Понял? — И лукаво подмигнул Мухамеджанову. — Между прочим, дежурит сегодня Иван Крупенькин. Неплохая получится пара, а?
Крупенькин уже ждал Ловичева у штаба. Увидев его, он вскинул на плечо сумку с инструментом, а товарищу передал тяжелую катушку, телефонный аппарат. Тихонько свистнул: откуда-то из темноты выскочила Муха.
— Сучку-то зачем? — недовольно буркнул Ловичев.
— Во-первых, ты ее не оскорбляй, у нее имя есть, — с обычным ехидством ответил Крупенькин. — А во-вторых, она понадобится. То, что ты обязательно заблудишься ночью, в этом я уверен. И что тебя потом без собаки не найти — это факт.
Шестовка сначала тянулась по окраине аэродрома, вдоль опушки, потом нырнула в кустарник.
Крупенькин ежился на холодном ветру: он был в одной гимнастерке. Его знобило, и, когда он прикуривал, Ловичев ясно видел, как дрожат у него челюсти.
— Может, тебе бушлат дать? — неуверенно предложил Ловичев.
Крупенькин насмешливо повернулся:
— Чего это ты раздобрился? Не бойсь, не замерзну. Эх, черт возьми, хорошую кинокартину сегодня пропускаем. До прожектора еще километра три топать, а где он, этот проклятый обрыв…
Муха все время бежала впереди, иногда тоненько лаяла. Когда на землю ложились белые лучи посадочного прожектора, голые ветки кустарника светились, а круглые глаза Мухи вспыхивали злым зеленым огнем.
— Вот, — снова заговорил Крупенькин, — демобилизуюсь на следующий год и на память подарю тебе Муху.
— Пропади она пропадом, твоя Муха, — равнодушно заметил Ловичев.
Крупенькин замолчал — зубоскалить ему, видно, не хотелось.
Обрыва все не было. Неожиданно впереди громко и озлобленно залаяла Муха.
— Ну, — сказал Крупенькин, — уже к озерку вышли. Муха на воду лает, страсть воды боится. Я ее летом купал, так она чуть не сдохла с перепугу.
«А что, если обрыв в озерке?» — обоих сразу поразила тревожная догадка. Но вслух ни один об этом не сказал.
Озерко было небольшое — просто продолговатая впадина среди ровного поля. Летчики называли ее «зеркальцем»: оно служило хорошим ориентиром при заходе на посадку.
— Вот что, — Крупенькин бросил на берег сумку, ожесточенно помахал руками, стараясь согреться. — Ты посиди здесь, а мы с Мухой обежим озеро, проверим линию. Если до прожектора нет обрыва, значит, придется купаться. Бр…
Крупенькин убежал, а Ловичев сел на катушку, закурил. У ног тихо
