— Я уже бегу. Я скоро, — повторял я про себя бессмысленные короткие фразы, резво толкаясь о наст легкими палками.
Собака лаяла в следующем овраге. Я свернул на целину и побежал прямо на лай, судорожно соображая, что там может делать собака. И вдруг кровь, словно только того и ждала, бросилась мне в лицо, а ремень ружья сдавил наискось грудь, будто собирался ее разрезать, — там, посреди оврага возвышался крутой холм, изрытый норами. Эти норы называли вековыми. В некоторые из них на несколько метров вглубь забиралась лайка — такими они были большими от старости. Много лет рыжие лисы таскали с фермы сюда кур, но года четыре назад вдруг покинули ни с того, ни с сего свой притон, и о норах вскоре все забыли.
— Может быть, они снова вернулись, но никто еще не знает об этом. Хотя, один уже знает, раз пришел туда с собакой.
Узкая расщелина, врезавшаяся в крутой обрыв, позволила незаметно подойти к самому краю оврага. Там внизу, у подножия холма стоял Петька, а его серая лайка Чара заинтересованно совала нос в один из отнорков и, не имея возможности влезть в него, отскакивала в возбуждении и принималась лаять. Петька молча махал на нее рукой и воровато озирался. Другой рукой он сжимал ружье. Рядом с ним были воткнуты в снег лыжи и валялся пустой рюкзак. Чара нервно обнюхала нору и, отпрыгнув, принялась бестолково лаять. Петька взял ее на поводок и привязал к ближайшему стволу лещины. Несколько раздернувшись, Чара села и заскулила, переступая передними лапами. Петька наклонился к норе и сказал в нее что-то ободряющее. Я неотрывно следил за ним. То, что в норе работал Бес, было очевидно. Петька неловко встал перед норой на одно колено, низко склонился, опершись на локти, и вытянул к норе лицо, собираясь, по-видимому, подзадорить Беса словами. В эту секунду языком пламени вылетела из отверстия лиса, скользнула у Петьки между рук и ног и помчалась вверх по оврагу прямо на меня. Следом за лисой вылетел из норы Бес и нос-в-нос столкнулся с Петькой. Мгновение они смотрели друг на друга, и собака с диким воем помчалась по горячему следу. Петька задергал невпопад руками и ногами и свалился на бок. Чара зашлась в лае, пытаясь вырваться из ошейника.
Я отступил за дерево, снял с плеча ружье и взвел курки. Вынырнув из оврага по расщелине, лисовин проскакал по глубокому снегу несколько метров и встал, видимо, учуяв меня. Какой-то миг потребовался ему, чтобы определить, где я и куда ему бежать дальше. Выстрел эхом побежал по оврагу, расталкивая кусты и деревца, и рыжий упал на месте. Замолкла Чара в тот же миг. Из расщелины показался Бес. Он словно плыл по глубокому снегу, то проваливаясь, то неуклюже взбираясь на наст. В последнем прыжке он впился лисовину в шиворот и принялся трясти его. По крайней мере, ему так казалось.
Я ждал Петьку. Он должен был выскочить, чтобы увидеть, кто застрелил его лису. Убивать Петьку я конечно не собирался. Я собирался его бить. Петька не появлялся. Бес несколько успокоился, разжал зубы и принялся возбужденно обнюхивать мертвую лису. Через минуту я неуверенно подошел к краю оврага и посмотрел вниз. Там не было ни Петьки, ни Чары, ни лыж с рюкзаком.
— Ладно, — мстительно прошептал я, — Увидимся еще.
Дома я попытался успокоить брата, который хотел немедленно расправиться с Шулыканом, но вышло наоборот, я завелся сам. Однако Петьку в этот день найти не удалось. Мы били в двери его дома, смотрели в окна, стараясь обнаружить его присутствие, но дом был пуст. Петьки не было нигде. У нас он не появился ни через неделю, ни через месяц, чтобы сообщить, что он ни в чем не виноват. Петька прятался, боялся попасться нам на глаза и, завидев издали меня или брата, сворачивал в проулок и исчезал. Со временем наши эмоции пришли в норму, и мы вряд ли бы бросились на него с кулаками, доведись встретиться. Но он чего-то боялся. Может быть того, что мы не грозились на всю улицу переломать ему ноги. Мы молчали.
Зима тянулась долго, и весна шла на смену ей без спешки, неохотно как-то. Я все возил Беса по ветеринарам и окулистам, знакомым Валентине и брату, но все предлагали одно и то же — оперировать. Помощь пришла с неожиданной стороны. Один из наших знакомых по фамилии Кутузов, который каждый выходной приезжал на рыбалку, был ботаником и увлекался гомеопатией. Как-то он привез пузырек сладких шариков, сделанных на основе арники. Ни я, ни брат не отнеслись серьезно к этим пилюлькам, снижающим якобы внутриглазное давление. В следующий свой приезд Кутузов, узнав, что мы до сих не давали их собаке, сделал это сам, и обязал меня ежедневно давать Бесу по два шарика. Это было несложно, поскольку ягдтерьер, в отличие от любых таблеток, которые выплевывал, эти ел, как конфеты. Через неделю глаз стал спадать. Через две недели он принял нормальные размеры. Хотя зрение не восстановилось, боли больше не было.
На смену сырому и половодному апрелю пришел холодный и безлистный май. Деревья словно ждали холода, не распускали листья, и кукушка закуковала среди голых стволов и ветвей.
Как обычно Анатолий Федотович пришел к нам попрощаться перед навигацией, и мы приготовились заверить его, что обязательно приглядим за домом. Но странное дело — он даже не упоминал об этом. Впечатление было такое, что Федотыч забыл сказать пароль, а мы ответ. Первым не выдержал я и безо всякого пароля пообещал приглядывать за домом.
— Спасибо, спасибо, — живо отреагировал сосед. — Теперь можно не часто это делать. Я сигнализацию поставил новую. Если, что — услышите.
И правда. Не прошло и нескольких дней, а точнее ночей, как он уехал, сигнализация сработала. И мы ее услышали.
Оторвитесь мысленно от текста этого рассказа и попробуйте представить, что вы спите, и рядом с кроватью зазвенел будильник. Представили? А теперь представьте, что вы спите, а под кроватью завелся мотоцикл без глушителя. Ну, а теперь представьте, что… Впрочем, это представить невозможно. Впечатление было такое, что началась атомная война и не где-то, а под окном нашего дома. Под утро. В самый сон. В самое воровское время. Заревел пароходный ревун. Казалось, что не корабль, сбившись с курса, влез к нам на гору, а наш дом провалился незаметно в тартарары, закачался на волнах и сейчас будет раздавлен океанским лайнером. Бес зашелся в истерическом лае. Впрочем, не только Бес. Лаяли все собаки Кадниц, а некоторые выли, как при солнечном затмении. В окнах домов замелькал свет, заметались, как при пожаре, люди и тени. Только выскочив на улицу, я понял, что пароход ревет в доме у Федотыча, хотя тогда до меня еще не дошло, что это сработала его сигнализация. Брат с керосиновой лампой первым подошел к дому, осмотрел дверь и направился к заднему входу со двора. Замок там оказался сорванным, и открытая дверь легко подалась. Сначала вдвоем, а потом уже не меньше, чем вдесятером, мы осторожно двигались по ночному мрачному коридору под душераздирающие вопли ревуна. Дверь в мастерскую открылась также легко, как и входная, и свет лампы остановился на человеке, сидящем на полу возле верстака. Это был Петька-Шулыкан. Волосы его стояли дыбом, и остекленевший, полный ужаса взгляд был устремлен куда-то мимо нас. Брат привычным жестом врача скорой помощи приложил пальцы к петькиной шее и, отняв их через несколько секунд, произнес спокойным голосом:
— Дошел.
Хоронили Петьку, умершего от разрыва сердца, в ясный солнечный день понаехавшие откуда-то нелюдимые его родственники. Никто из кадницких на поминках и на кладбище не был, но говорили, что в гробу он лежал с открытыми глазами, а из дома его выносили вперед головой. Сразу после похорон родственники из-за чего-то переругались и разъехались. Ни на девятый, ни на сороковой день никто Петьку не поминал. А в августе, в день святого Евпла, Галька Березнева видела Петьку поздно вечером в поле, когда шла с автобуса домой. Во всем черном он проехал с остекленевшим, ничего не видящим взором на белом коне мимо нее. Галька почти лишилась чувств. А Петька даже не поздоровался.
ихаил Илларионович Кутузов — абсолютный тезка и однофамилец великого полководца — состоял в каком-то отдаленном родстве с последним. Скорее всего, придумал это его дед, учитель истории в средней школе, бредивший всю свою жизнь героями 1812 года. Назвав сына Илларионом, тщеславный старик мечтал о внуке, а когда тот явился на свет, потребовал дать ему имя Михаил, не подозревая, какими комплексами награждает мальчика. Только домашние называли Мишу по имени, для остальных он с ясельного возраста был только Кутузовым. И чем старше он становился, тем все больше оттенков разной степени иронии вкладывалось в произношение его фамилии, вплоть до откровенно издевательского:
— Ну, ты! Ку-тузов.
Миша рос худым, болезненным, да и слово рос не слишком верно характеризует процесс его взросления. Он был маленьким. Все это не только привело к замкнутости мальчика, но и породило в его душе два устойчивых рефлекса: недобрый прищур, когда при нем вспоминали о дедушке, и легкое подрагивание нижнего века у левого глаза, когда речь заходила об истории отечества. Героев войны двенадцатого года и декабристов он знал и ненавидел поименно. Задумчивость и рассеянность не мешали Мише учиться очень хорошо, и, если бы не физкультура, он стал бы круглым отличником. С упомянутой разновидностью культуры Миша был не в ладах и, например, подняться по канату до самого потолка в спортзале ему удалось лишь один единственный раз в жизни. Там, в вышине, «под куполом» ему следовало коснуться, как это делали другие, потолка рукой и с победной побелкой на пальцах спуститься к товарищам. Но им вдруг овладела задумчивость, и Миша впился глазами в прочный стальной крюк, на котором висел канат. Заподозрив неладное, учитель посоветовал ему скорее спуститься вниз, но Миша, отчаянно глянув на замерших внизу однокашников, снова устремил взгляд на предмет своего интереса, потом перехватился за него левой рукой, расслабил ноги и свободной правой снял с крюка канат. Как он объяснял потом, ему было интересно, хватит ли у него сил сделать это. Сил хватило как раз на то, чтобы снять, но удержать его он оказался не в состоянии. Канат, будто парализованная кобра, безвольными кольцами шумно сгрудился на полу. Расстояние в пять с небольшим метров учитель преодолел в считанные секунды по параллельному канату, и это спасло любопытного экспериментатора от возможных травм конечностей. Правда учителю стоило большого труда оторвать намертво вцепившегося в крюк левой рукой Мишу. Спустив ошалевшего мальчика на пол, физкультурник вытер со лба холодный пот и смог только произнести:
