Склонив набок голову и подав длинное туловище вперед, Соленов двинулся было к дверям, но Ирина Сергеевна быстро обошла стол и заступила ему дорогу.
— Учить надо не только прекраснодушных мечтателей,— уперлась она взглядом в смеющиеся глаза Соленова,— но и циников... В этой сумке, набитой зарубежными литературными журналами конца прошлого года, весь ваш расклад... У меня было там время интересоваться и нашей и их периодикой,— обратилась она к Ивлеву,— и его методология как на ладони. Во-первых, он постоянно пишет исключительно о тех советских авторах, которые чаще всего фигурируют в работах тамошних литературоведов. Это внимание к их конъюнктуре позволяет ему чаще других получать приглашения на всяческие симпозиумы. Во-вторых, он время от времени берет совершенно произвольно автора, Бажнова или тебя, тут ему все равно кого, лишь бы без чина и звания, и подверстывает такого автора к какому-нибудь отшумевшему течению, которое зарубежными следителями за нашей литературой старательно перефразировалось в анти и в контро... Они ему за это наверняка признательны, ведь нет ничего дороже авторитетного подтверждения самообмана, и щедро его цитируют, а у нас некоторым кажется, что он наставляет на путь истинный литературное юношество. Лучшие же свои мысли он отрывает в чужих архивах, и все получается складненько, как всегда у компиляторов... Браво, Вениамин Ильич.— Она несколько раз хлопнула тетрадью о ладонь.
— Умные женщины — единственный светоч в потемках наших будней,— проговорил Соленов с оттенком снисходительности.— Уж как трудно моральную сторону моих трудов подвести под определенную категорию, а поди ж ты... Все так... Принимаю. Но с одной оговоркой: люди не связаны,— он театрально поднял руку и покрутил кистью,— с жаждой жизни, но элементарно жить хотят. И каждый устраивается, как может...— Обойдя Ирину Сергеевну, он подошел к двери, на пороге остановился и с видимым удовольствием закончил: — А кто не может, того постигает участь этого,— он пальцем указал на Юрьевского,— молодо го человека. Пока он версификацией занимается и лыбится, у него девушку увели из-под носа. Или этого литератора,— кивнул он на Ивлева.— Сколько бы он ни сочинял, все будет только мило и занимательно, занимательно и мило, и не более. Потому что эпоха требует не мечтательности, а ясности и трезвости в достижении поставленной цепи, жизненной активности, богатырства, если хотите... Тот малый, который вашу девушку увел, воротите от него нос, сколько угодно, а герой-то — он! И он непобедим, какому бы словоблудию на его счет вы ни предавались...
Как выросло могущество слова, какую власть возымело над множеством людей, если даже, на ходу брошенное с цинической откровенностью малознакомым человеком, способно оно, словно старость, но в единое мгновение, уродливо исказить в душе самое светлое и омертвить его!
3Они сидели втроем на этой кухне, где за много лет мало что изменилось: тот же массивный дубовый буфет, те же зеленые тарелки кузнецовского фарфора на стенах, та же огромная пестрая ватная баба на серебряном чайнике, и полки с кулинарными книгами, и кактусы в мясистых розовых цветках на подоконнике, и скребущиеся по зарешеченному окну ветки жасмина.
И оттого мгновения прошлого набегали на нынешнюю минуту, и им — и Черткову, и Ивлеву, и Ирине — каждому по-своему казалось, они чувствуют то же, что чувствовали когда-то. И страшновато, словно от колдовства: того времени, того пространства, в котором ты жил, давно нет в помине, а оно все еще в тебе, как бабочка в коконе, и подстерегает ощущение, что вот-вот оно выпорхнет, обратится в реальность... И в дальней комнате заплачет больная маленькая девочка, а один из них встанет и виновато улыбнется: «Мне пора. Через четыре часа — самолет. Через неделю, бог даст, буду на хребте Черского на маршруте. Вы уж не болейте здесь». «Когда назад?» — спросит другой. «Как сезон сложится. Месяцев через семь». И молодая женщина скажет озабоченно: «Сева, посмотри Алену, что она там заходится. А я Толю провожу немного». «Хорошо,— ответит Сева.— Заодно зайди в аптеку и возьми сульфадимезин и горчичники...»
—Ситуация, конечно, так себе,— сказал Чертков.
—Да что стенать, делать что-то надо! — воскликнула Ирина Сергеевна.— Ясно, как день: ему нужна квартира. Он, видимо, Алену давно уже охмуряет и твердо идет к намеченной цели. Соленов прав: мы имеем дело с героем вполне современным, и разговаривать с ним надо твердо.
—А что Соленов? — насторожился Анатолий Сергеевич.— Он тут с какого боку припека?
—Можешь не волноваться, Соленов не в моем стиле,— сказала Ирина Сергеевна.— У него слабо развито чувство такта и места. Это коробит.
—А какой твой стиль? — усмехнулся Чертков.— Ампир? Или ранняя готика?
—Готика за границей осточертела. В косую полоску — мой стиль...
«О чем они? — горестно подумал Всеволод Александрович.— Им, кажется, до Алены дела нет. Выясняют отношения... И неудивительно, Ирина отвыкла от нее и не хочет взваливать на себя такую ответственность. А ему все это вообще до фонаря; у него на уме одни катаклизмы морского дна... Зря я приехал! На Соленова нарвался...»
—Когда тебе, Ивлев, говорили, просили тебя: давай Алена переедет к нам,— ты встал на дыбы. А у вас от одного ворчания Елены Константиновны к любому Федору с радостью сбежишь.
—При чем здесь Елена Константиновна? — вступился за тетку Всеволод Александрович.
—Ах, не знаю, кто и что при чем, знаю, если не вмешаться решительно, для Алены это плохо кончится.
—А мне кажется, мы не должны вмешиваться,— сказал Анатолий Сергеевич.— Не мудрено голову срубить, мудрено приставить.
—Ты еще со своими пословицами! — упрекнула Ирина Сергеевна.— Нашел время.— Она встала и заходила по кухне.— Ну, даже если это любовь,— сложила она ладони у груди и тут же отбросила их в стороны.— Даже если так! В юности как раз, в браке по любви идеал разрушается действительностью самым беспощадным образом. Одно различие в воспитании будет угнетать их постоянно... Эта необходимость считаться друг с другом... Эта вынужденная взаимная уступчивость... И среда! У них же среда совершенно различна! Откуда им мудрости взять на все это?.. Ах, да что говорить! Возможно, я и никудышная мать, пусть так. Но ты, Ивлев, как хороший отец, должен пойти к Федору и объясниться. И, если у него хоть какие-то зачатки совести есть, сказать, что порядочные люди так не поступают...— Она остановилась рядом со Всеволодом Александровичем и скептически его оглядела.— Но тебе необходимо как следует экипироваться.
—Что ты имеешь в виду? — спросил Всеволод Александрович.
—Кожаный пиджак купи, что ли...
—Кожаный пиджак?
—Хотя бы. Чтобы у тебя был вид писателя...
«Вид писателя...— повторил про себя Всеволод
Александрович и внезапно, чуть не до слез обижаясь на нее, подумал:— Конечно, она, как и Соленов, считает, что у меня все только «мило и занимательно», а раз так, то хотя бы — вид...»
—Ты как ребенок,— словно почувствовав его обиду, мягко сказала она.— Неужели ты не понимаешь, что мода — это не что-то такое надуманное. Мода дает защиту внутреннему миру человека, делает его более свободным...— Она подошла к нему вплотную и положила ладони на плечи, отчего он невольно ссутулился.— В общем, ты должен перебороть себя, пойти к нему и любыми средствами доказать нашу правоту...
—Прав часто не тот, кто доказывает, а тот, кому доказывают,— вздохнул Ивлев и допил из чашечки остывший кофе.
—Может быть, вопреки всем нашим сетованиям у них все-таки сложится нормальная жизнь,— осторожно заметил Чертков.
—Пусть будет, как будет,— неловко высвобождая плечи из-под ладоней Ирины и вставая, сказал Ивлев.— Я из Москвы уеду. Надо работать, а то правда: «мило да занимательно»... В себя верить перестаешь. В их же отношениях ничего не изменить, я это чувствую.
—Что за дикие идеи? Куда уедешь?!— изумилась Ирина Сергеевна.
—Куда-нибудь подальше. Хоть на тот же хребет Черского! — вырвалось у него напоминание об их общем прошлом.
И, высказанное, оно сразу покинуло их, оставив в душе пустоту и особую горечь ушедшей молодости.
Они замолчали.
—Несерьезно это,— наконец сказала Ирина Сергеевна.— Неужели ты воображаешь, что, уехав даже очень далеко, сможешь спокойно работать, когда Алена здесь...
—Там хоть как-то, а дома невозможно будет,— перебил Всеволод Александрович сердито.— И потом — здесь ты.
— У нас с ней контакт не налаживается,— вздохнула Ирина Сергеевна.
— А что ты сейчас пишешь?— неожиданно спросил Анатолий Сергеевич.
—Пытаюсь наше военное детство осмыслить. Людям предстоят, может быть, бог знает какие испытания. А мы, целое поколение, прошли через что. то подобное в самом нежном для души возрасте. И людьми остались. Как? Почему? Что помогло? Вот об этом...
