Но Ирина Сергеевна, не замечая этого сгоряча, начала ему жаловаться на дочь и выкладывать свои беды, пока он скучающим голосом не прервал ее: «Что поделать, сюжет достаточно банальный, но лично мне забавно: в нем задействована внучка Сергея Ивановича. Я тут, охраняя ваше имущество, просматривал его письма и дневники...»
Для нее это было новостью. Несколько лет назад, после смерти отца, они с мужем, уезжая за границу, решили не сдавать квартиру, а пустить пожить кого-нибудь из знакомых. Ивлев отказался, тут и подвернулся Вениамин Соленое, тогда еще литератор начинающий, но такой напористый, что муж все посмеивался: «Ох, и энергичненький». Однако энергия энергией, а пастись в архиве отца уговора не было. Она сама предполагала заняться этим архивом и, может быть, что-то издать, во всяком случае к ней не раз обращались с предложениями из журналов и из издательств... У нее даже мелькнула мысль: «А не связана ли нынешняя плодовитость Соленова с архивом отца?..» Но он с невинным весельем циника успокаивающе мазанул по ее лицу черными глазами, особенно маслянистыми под стеклами очков: «Он там пространно размышляет о судьбе внучки — кем будет, что свое, новое, принесет в мир... Словом, обновление человечества — романтическая диалектика, высокие слова. А оказывается, все элементарно: одни становятся прахом, и можно было бы и не рассуждать, а просто стать им, другие приходят на их место и руководствуются лишь инстинктом продолжения рода, сокрушающим любые теории... Вот она — суть всего...»
И долго еще Ирине Сергеевне слышалось: «элементарно», «инстинкт продолжения рода»,— и сжималось сердце от чувства края жизни, и навертывались слезы.
Но ради того, чтобы посодействовать Юрьевскому, обиду можно было и забыть, а, если забыть, получалось, Соленов обязан ей и тем, что жил у них, в центре Москвы, со всеми удобствами, с прекрасной библиотекой, больше трех лет практически «за так», и тем, что, пусть без разрешения, но пользовался архивом отца,— словом, должник. А если он этого не помнил — в наше время люди не обременяют себя памятью о том добром, что им сделали другие,— была у Ирины Сергеевны для него приманка: свежие литературные журналы США, Франции, Англии. Они пришли вместе с багажом, и как только она их распаковала, тут же позвонила сперва Юрьевскому, а потом Соленову.
Ирина Сергеевна подошла к невысокому, красного дерева шкафу в углу комнаты, открыла стеклянную дверцу и сняла с полки голубой плоскобокий кувшин... Словно в раме, видела она Юрьевского, сидящего за столом с напряженно ожидающим лицом и тщетно маскирующего это напряжение рассеянным оглядыванием комнаты, и Соленова, который стоял над ним, склонив вперед длинное туловище, обтянутое белым свитером, и небрежно листал у него над головой тетрадь с его стихами. Рядом покачивалось ее отражение, такое стройное в этом новом легком платье с плечиками, что им могла быть довольна любая женщина.
—Андрей, берите ваши очередные розы и — марш на кухню, а то завянут,— скомандовала она и, когда он, взяв кувшин и цветы, вышел, спросила, глядя в скучающие глаза Соленова и по этим глазам предчувствуя, что он скажет: — Ну, как?
Согнав морщины невысокого лба к линии густых черных волос и почти туда же выдвигая из-за роговой оправы очков черные брови, он вздохнул, положил тетрадь на стол и покривил губы:
—Поэзию прокричали в шестидесятые годы во всяких там дворцах спорта. Люди так старательно делали себе имена, что и не заметили, как девальвировали само рифмованное слово. Своего они добились быстро — имена сохранились и чтимы, а поэзию это обездвижило.
—Так было всегда,— возразила Ирина Сергеевна,— отливы, приливы...
—Приливы из области медицины,— перебил он.— А поэзия: вот — я, а вот—слово, мы один на один, как на свидании с любимой девушкой. Если же любимую девушку одновременно рассматривают и щупают тысячи, то чувство теряет свои качества и угасает. Вот отчего сейчас в понятие — высокое понятие! — «поэзия» вкладывают самый широкий смысл. И уж не приходится удивляться легковерию, с каким люди признают стихами дилетантские, по существу, опыты.
—Ему всего этого, наверное, говорить не стоит,— озабоченно попросила Ирина Сергеевна,— или так подать, чтобы только понял,— намеком... Молодежь в наше время болезненно самолюбива.
—Критик обязан говорить не так, чтобы его поняли, а так, чтобы его не могли не понять,— распуская морщины на лбу и не давая сочным губам ползти в улыбку, сделал строгие глаза Соленов.
—Но, может быть, не сегодня,—, взяв со стола тетрадь, Ирина Сергеевна нечаянным будто движением попыталась вернуть ее в руки Соленова,— а как-то растянуть по времени...
—Чтоб, не дай бог, не разбить самые бесценные иллюзии?
—Что, что? Какие еще иллюзии? — переспросила Ирина Сергеевна, рассеянностью тона обороняясь от каких-либо намеков на свое отношение к Юрьевскому.
—Те самые, которые человек питает о самом себе,— сказал он.
—И все же,— настаивала она, досадуя на себя, что отдала Соленову сразу все журналы и нечем было теперь его заинтересовать.
От входной двери раздался мелодичный перезвон.
—Пойду, пожалуй,— воспользовавшись им, как сигналом, сказал Соленов.— Советы начинающим, тягомотные объяснения... Я не дипломат, уж не обессудьте. За журналы,— он в пояс поклонился,— спасибо.
Соленов снял со спинки стула и перевесил на плечо тяжелую черную сумку на длинном ремне.
—Ирина Сергеевна дома? — послышался из прихожей голос Ивлева, показавшийся Ирине Сергеевне взволнованным.
«Что-то случилось... С Аленой! — тревожно дрогнуло ее сердце.— Он просто так, без серьезного повода, не приехал бы».
Ивлев вошел и только вздохнул тяжело. Он спешил сюда посоветоваться с Ириной и хоть немного успокоиться, что-то вместе решив; тем более неприятно было наткнуться здесь на Юрьевского и особенно на Соленова.
«Ирина формирует литературный салон,— подумал он с неприязнью.— Лучше дочерью бы занялась...»
—О! — воскликнул Соленов.— Нашего полку прибыло, еще один литконсультант. Целый консилиум у постели смертельно больного,— сказал он, как бы не замечая стоящего в дверях Юрьевского с цветами.
—Мне поговорить с тобой надо,— не глядя на Соленова, обратился Ивлев к Ирине Сергеевне.
—Значит, вам мои стихи не понравились? — подойдя к столу и поставив на него голубой кувшин с розами, улыбаясь Соленову, спросил Юрьевский.
—Банально,— отрезал Соленов.— Бытовая романтика восьмидесятых, которую вы пытаетесь имитировать, следует в фарватере за инфантильностью сорокалетних. Просто нет слов, когда матерые мужики, седые уже,— добавил он, мельком остро взглянув на Ивлева,— ударяются в мечтательность, свойственную разве что барышням прошлого века. Рефлексия по поводу пролетевшей бабочки, пушинки, а мир под ногами вот-вот развалится на куски...
—Если вы хотите довести до моего сведения вашу статью о Бажнове, не надо. Я с ней знаком. И могу сказать,— повысил Ивлев голос в ответ на ироничный взгляд, которым позволял себе Соленов смотреть на него при Ирине,— то же слово: банально. Банально, потому что в вашей статье все построено на сравнении, а сравнение, как известно, не доказательство. Между тем сущность творчества Бажнова в том...
—Очень интересно, в чем же сущность? — нарочито скучающе перебил Соленов, поглаживая пухлую свою сумку.
—А вот в том она, что наше поколение перенесло войну и послевоенное время детьми, подростками. Орденов за это не давали, и участниками войны не числят, но у обездоленного детства мечтательность — естественное свойство. Она помогала душе выжить. Все люди, как ветви со стволом дерева, связаны с жаждой жизни, но каждый по-своему, один — пытливостью ума, другой — деловой хваткой, честолюбием, стремлением к материальным благам, иные же — мечтательностью; и когда это не в ущерб достоинству окружающих, не в разор обществу... что ж, надо видеть в таком разнообразии одно из свойств мира людей. И если мечтательность перенесена в творчество, если ею наделен герой...
—Прекраснодушных мечтателей надо учить,— сощурив черные глаза за стеклами очков, отчеканил Соленов,— как бы жестоки эти уроки жизни ни были.
—Нас уже учили...— сказал Ивлев.— Есть такой способ: город окружают, по карте разбивают на квадраты и чередуют артобстрел с налетами авиации... Вкупе с голодом это хорошая школа для мечтателей...
—Вашему брату, такому литератору, лучше бы, не резонерствуя, внимать советам умных людёй.— Соленов похлопал себя по груди. — Федосеевич, и тот без них никуда.
Склонив набок голову и подав длинное туловище вперед, Соленов двинулся было к дверям, но Ирина Сергеевна быстро обошла стол и заступила ему дорогу.
— Учить надо не только прекраснодушных мечтателей,— уперлась она взглядом в смеющиеся глаза Соленова,— но и циников... В этой сумке, набитой зарубежными литературными журналами конца прошлого года, весь ваш расклад... У меня было там время интересоваться и нашей и их периодикой,— обратилась она к Ивлеву,— и его методология как на ладони. Во-первых, он постоянно пишет исключительно о тех советских авторах, которые чаще всего фигурируют в работах тамошних литературоведов. Это внимание к их конъюнктуре позволяет ему чаще других получать приглашения на всяческие симпозиумы. Во-вторых, он время от времени берет совершенно произвольно автора, Бажнова или тебя, тут ему все равно кого, лишь бы без чина и звания, и подверстывает такого автора к какому-нибудь отшумевшему течению, которое зарубежными следителями за нашей литературой старательно перефразировалось в анти и в контро... Они ему за это наверняка признательны, ведь нет ничего дороже авторитетного подтверждения самообмана, и щедро его цитируют, а у нас некоторым кажется, что он наставляет на путь истинный литературное юношество. Лучшие же свои мысли он отрывает в чужих архивах, и все получается складненько, как всегда у компиляторов... Браво, Вениамин Ильич.— Она несколько раз хлопнула тетрадью о ладонь.
