Но если бы даже и по прихоти полудетской фантазии с этих открыток и типографских оттисков все началось, от этой беспомощной улыбки и неосторожных слов Любочки и вспыхнул этот странный костер, то давно бы ему пора уже и погаснуть, не питаемому ничем. Ни хотя бы одной-единственной встречей. И теперь бы она сама вспоминала об этом если не со стыдом, то, во всяком случае, с беспощадной презрительной насмешкой: на что только не способна юность.
Да, но… Если бы не этот ураган звуков, не только не погасивший за все эти годы костра, а совсем наоборот, все больше раздувавший его. И, разгораясь, он все ярче освещает того, кто и сам того не зная стал причиной этого урагана.
«21 июня
Опять и опять возвращаюсь к 5-му концерту Бетховена. И это из-за одной темы во вступлении оркестра? Как объяснить, что я испытываю? Нет, невозможно. Но я как будто чувствую огромный зал, цветы и его несравненную улыбку.
Я опять люблю его. Опять для меня мир цветов, запахов и всего самого прекрасного. Никому не понять, что испытываю, исписывая эти страницы. Когда мне бывает невмоготу, я обычно хочу стать старой, иметь внуков, забыть все и жить только заботой о детях и внуках. Не слышать музыки. Могу ли я?
Какая утром была заря! Вся природа, музыка сговорились. Они не хотят, чтобы я разлюбила его. Зачем думать, достойна ли я его? Надо любить. Ведь моя любовь — мое утешение, моя заря.
23 июня
Любка, Любка! Если ты когда-нибудь прочтешь мой дневник, то поймешь, что ты для меня после него все. И даже сейчас твой голос по телефону был вестником того мира, в котором я жила тем летом. Лишь только за одно то, что ты мне дала, я обязана всю жизнь быть твоей рабой. Милая, как я ревную тебя к каждому, к нему. Но раз ты любишь его, я тоже.
Что сделать, чтобы все было по-прежнему? Порой кажется — вот оно, протяни только руку, но… рука встречает холодное пожатие пустоты. Нет, прежним жить нельзя. Тогда я была ребенком, и все, что я делала, мне казалось верхом совершенства. Но жизнь развенчала это. И вот итог: я уже никогда не смогу быть довольна собой. Жить стало труднее. Вы, практичные люди, скажете, что это хорошо, ибо надо спуститься на землю. Не хочу, не смирюсь. То, что для вас основа основ, для меня — чепуха, дырка от бублика. Благополучие? Теплый уголок? Нет и тысячу раз нет.
Мои зори, неведомые запахи, даль, высь. Как это выразить?
Жизнь со всеми радостями и горестями — это увлекательное путешествие, открытие нового, повторение и новое восприятие старого.
25 июня
Я воспринимаю музыку не в соответствии с ее программой, а по своей. Мне кажется, что она выражает мои чувства. Я люблю людей, но почему они считают, что природа, воздух, все вокруг должно служить им? Все для них. А я считаю, что природа равноправна с людьми. Это не значит, что надо поклоняться ей, обходить каждую травинку. Я люблю цветы на воле и зря не буду их ломать, топтать. У меня всегда желание раствориться в природе, быть частичкой ее. Вот и сегодня на острове в этой чудной бухте мне хотелось лечь на спину, слушать журчание воды, ветра, пение птиц.
В общем, я не знаю как, но когда мы с Валюшей вдвоем, то мы — как дикие птицы. И если рвем цветы или ловим рыбу, то это все как бы необходимо для нас. Поймет ли кто-нибудь меня? Разве только папа. Да, мы с ним во многом похожи. А мама в этом отношении не такая. Но у меня есть много ее черт. Это скрытность, борьба с собой в душе. Музыка дала мне что-то необъятное и трагичное.
Я пишу уже два месяца. Все-таки хорошо, что взялась. Есть кому отвести душу. Ведь я совсем-совсем одна. Меня любят, но не могут понять. Вообще-то я частенько и сама не могу понять себя.
Какие-то странные чувства наполняют меня. Почему не бледнеет моя любовь? Что питает ее? Все для него. И все сохраняет свежесть, красоту. Пусть я никогда не буду его, но ради него я стремлюсь к свету по той дороге, которую проложила его музыка, моя любовь. Пусть я блуждаю, но в общем путь я избрала верный. Да, за какие-то несколько последних дней я так заметно выросла, сломала какие-то рамки, кое в чем одержала победу над собой, хоть и не полную… „Жизнь — трагедия. Ура!“ — сказал Бетховен. Да, через борьбу и страдания — к радости. И как тогда полнее будет радость, если она так досталась. Но будет ли у меня радость без него? Нет, не хочу иного. Пусть всю жизнь одно, но с мечтой о нем. Что сделать? Я люблю тебя. Награди хоть минутой. Хоть пошли сновидение, чтобы потом весь день, нет, всю жизнь жить им».
И при отблеске разгорающегося костра все отчетливее выступает облик того, кто, как, быть может, никто другой, обладает способностью, отдаваясь звукам, сам появляться из пены звуков.
И те самые Маринины слова, которые прежде Луговому казались кощунственными, зазвучали теперь у него в ушах в ином смысле. Он вспомнил свой случай с Феней в саду. Если его и самого вдруг подхватило и понесло этим вихрем, то с какой же силой несется впервые подхваченное им юное сердце. Если бы только Марина знала, у нее бы вдвойне появились основания для этих слов: «Проклятая музыка». Его и теперь иногда подталкивает этим ветром, от которого где-то внутри поднимается беспокойный гул. Иначе не ловил бы он себя на том, что невольно отыскивает слухом Фенин голос из хора поющих вечерами по хутору женских голосов, да и утром на наряде в конторе совхоза так и старается не встретиться с ее насмешливо-отчужденным взглядом. А иногда и посредине ночи между шорохом этих страниц вдруг опять с неистовой отчетливостью увидит ее лицо с пробегающими по нему тенями узорчатой листвы и услышит ее вопрос: «Это все?»
И от этого воспоминания гул в ушах становился совсем громким. Вот-вот сорвется с привязи сердце и тоже помчится туда, где его уже не догонишь. А ведь у него уже должна была нарасти на сердце та броня, которая предохраняет человека от ошибок. Неужели недостаточно и этой брони, если и она поддается под ударами этих звуков?
А как же было устоять ее сердцу, еще не защищенному никакой броней, открытому всем звукам и ветрам, как тот же парус на летнем Дону. Если под пальцами этого парня ветры рождаются такие, от которых и звенит и вот-вот может порваться парус переполненного ими сердца.
«27 июня
Какое счастье слушать эту солнечную музыку Моцарта! Ведь без этого света невозможно понять величие Бетховена, Брамса, Рахманинова, Чайковского!
Раньше почему-то не стыдились говорить голосом сердца, а сейчас считают постыдным. Выдумали какие-то сверхмодные понятия и стараются в них выразить что-то отвлеченное, выдавая это за свои душевные восприятия, но сами же заглушают голос сердца. Или оно молчит у них?
Жалкие призраки, рабы твиста, моды! Разве понять вам эти зори, музыку, природу, небо? Только тот, кто живет сердцем и добром, может постичь это!
Бывает, я переживаю здесь неизъяснимые часы блаженства. Но бывают такие приступы тоски, что ничто не интересует. Но всегда, когда я делаю добро, мне хорошо, легко. Злость не в моей натуре. Но порой у меня ее больше чем достаточно. Я стараюсь бороться. Правда, не всегда удается. Но ради него я достигну чего угодно.
28 июня
Может быть, когда меня уже не будет, он прочтет мой дневник и скажет: „Где ты была, моя любовь, почему не пришла ко мне? Ведь я искал тебя всю жизнь“.
1 июля
Вот в такую ночь, когда луна настойчиво пробирается сквозь листву и заглядывает в глаза, когда ее свет колеблется на полу, уйти бы к тому, кто дороже всех, в ком жизнь, не думать ни о чем, а только приносить ему радость.
4 июля
Вы не знаете, как бывает тяжело вашей младшей дочери. Музыка стала для меня отцом, матерью, любовью и всем миром. Я не умру, у меня есть силы жить, пока есть музыка. Мне тяжело, когда приходится обижать кого-то. И любой свой поступок я тяжело переживаю в душе. Но пусть что угодно. Сквозь борьбу, страдание, горе приду к тебе».
И не эти извечные союзники и поверенные молодых сердец оказались ее поводырями в страну любви — не звезда, вздыбленная над ночным росистым садом, не гремучая дробь соловья в кустах или перепелиный бой, доносящийся из полуденной знойной степи, и не перламутровая лунная переправа через Дон. Но кто же мог предполагать, что и в звуках могла таиться опасность. Что атомы их, падая на ничем не защищенное сердце, немедленно вступят там во взаимодействие с ее собственными атомами, уже заряженными для любви. И кто предположить мог, что такими вспышками отзовется ее сердце?
Однако и без извечных спутников не обошлось. Разлив, который в то лето не спадал до июля, затопил все займище. Вербы стояли по грудь в воде, как облака, но, несмотря на это, и соловьев была такая пропасть в лесу и в хуторских садах, что казалось, не умолкают они ни на секунду. Не успеет один выщелкаться и вычмокаться, как заступает на вахту другой, а то и сразу — два или три. И так днем и ночью, до изнеможения.
