— Куропачей надо посмотреть… — вяло обронил каюр.
— Ладно уж, давай ешь суп. — Аникей протянул ему чистую миску и ложку. И стал нарезать хлеб.
— Эх-ха-ха! Суп кандей для нас… людей, рыбья чешуя и боле ни… ничего…
— Не ругайся у костра, Афанасьич.
— Да где ж еще и поругаться? На людях нельзя, в маршруте задыхаешься.
— Не плюй в костер, не ругайся у костра, не мочись в реку… Все это дурные приметы…
— С такой дорогой все приметы плохие.
— Не гневи судьбу, Афанасьич. Хорошая дорога, хорошая. Дальше хуже будет.
— Кони устают.
— Знаю… завтра дашь овса.
Ночь была холодная и тихая. Ни ветерка. Только блики костра на белой палатке, шум реки и позвякивание колокольчиков.
Где-то ухнула ночная птица.
— Смотри-ка, — встрепенулся Афанасьич, — не все еще улетели, Знать, быть еще теплу, птицу не обманешь.
— Как сказать, — вздохнул Аникей. — Совсем птиц не видно. Даже куропатки где-то затаились. Вот там они, наверно, на склоне тех сопок, — и он показал в темноту.
Яркие звезды висели низко.
— Быть погоде, — сказал дед.
— Выйдем попозже, пусть лошади отдохнут. Да и ты поохотишься, — предложил Аникей. — Давай спать.
Он первым залез в палатку. Сапоги и портянки сушились у костра. Завтра выходить поздно, можно их не вносить в палатку. Утренняя роса с обуви и портянок у костра сойдет быстро. Он разделся, нырнул в спальный мешок, одежду свернул и вместе с пистолетом положил под голову. Пистолет напомнил ему смешной случай.
— Слышь, Афанасьич? Раньше за патроны к пистолету надо было в конце поля нашему начальству отчеты писать — куда и зачем израсходованы.
— А че, так не ясно?
— Ну, так было. И вот Алексеич…
— Наш, что ли?!
— Ну да, лауреат, а тогда он еще простым геологом был, начальником партии. Так вот он написал: «Все патроны в поле израсходованы по назначению. Так, однажды ночью в маршруте на меня налетел страшный зверь приземистого вида (заяц)…»
— Опять ты с зайцем?!
— Нет, ей-богу! Вызвали его, сказали, что положено. Но больше никто уже за патроны не отчитывался… Давай укладывайся, чего куришь? Разлегся на вьюках… Завтра до солнца встанем…
Афанасьич, кряхтя, влез в палатку. Долго устраивался поудобней.
От усталости не спалось.
Тихо шелестела река. Где-то высоко-высоко пролетел самолет.
— И чего летают? — вздохнул дед.
— Не ворчи, спокойной ночи.
Не спалось Аникею. Дед тихо посапывал, а Марков думал о том, что хорошо бы не забыть и по возвращении написать, чтоб деду премию дали, старается он. Да и продукты, какие спишут, ему отнести. Один он, без старухи. Рыбы небось ребята на базе наловят, надо, чтоб деда не забыли. Нам нынче не до рыбалки.
В небе опять прогудел самолет.
Марков засыпал. И не загадывал сна. «Ни к чему, — думал он. — После такого маршрута все равно ничего не приснится. Вот дойду — и поеду на материк. А потом снова сюда вернусь. Быть бы здоровым. И жить в маленьком домике в тайге у реки. И чтобы ночью во всей тайге светились только окна твоей избушки. А сверху бы пролетал самолет…»
Утром Афанасьич встал чуть свет, разжег костер, поставил чай. Пересчитал лошадей — их колокольчики были слышны, за ночь они лишь слегка разбрелись, но все были видны в редколесье.
— Никей! Подъем! Чай хлебать!
— Не кричи, зайцев спугнешь, — вылез из палатки Аникей и побежал к реке умываться.
Афанасьич выпил последнюю кружку и стал собираться на охоту.
— Да не торопись ты, — увещевал его Аникей. — Пей еще. Смотри, благодать-то какая. Только у костра и сидеть с чайком-дымком: ни комара, ни гнуса. Вспомни-ка лето…
— Как забыть… помню, — проворчал дед.
Летом мошка так донимала людей и животных, что в партии погибли щенок и жеребенок. У лошадей наиболее открытые, уязвимые места мазали дегтем, а за жеребенком не присмотрели. Щенок — тот погиб сразу, на третий день, сначала даже не поняли отчего. Наверное, для молодых животных гнус губителен.
— Ну ладно, ни пуха ни пера, — попрощался Афанасьич.
Аникей попил чаю, и принялся готовить кашу. В мыслях он был там, в партии, с ребятами. «Обрабатывают сейчас самый дальний угол планшета, — думал он. — Закрывают четвертушку».
Позванивали колокольчики.
— Эх вы… — бормотал он вслух, — скакуны лихие, кони-звери, рысаки-задохлики…
Больше всего опасался Аникей за Богатыря. Он шел медленно, отставал, плохо ел, спотыкался на ровном месте. Совсем не оправдывал свою кличку. Наверное, он и в партии еще был болен. С чего тогда так разнесло его живот?
Каждый раз затягивать подпругу на нем было целым событием. Аникей упирался в его живот, тянул изо всех сил ремень, конь шатался, шумно портил воздух. Афанасьич тянул второй ремень, ругался, вытирал пот и тяжело вздыхал:
— Живодерня по тебе плачет…
Аникей встал, посмотрел в редколесье. Богатырь стоял у дерева, как изваяние, и не шевелился, смотрел в одну точку.
Тогда Аникей отсыпал в торбу овса, принес лошади. Богатырь ел медленно, вяло шевеля губами. Есть ему не хотелось. Воды в лужах было вдоволь, и поить его Аникей не стал, а вернулся к костру.
Где-то очень далеко прогремел выстрел.
«Ага, — обрадовался Аникей,— наш дедуля-то дорвался до зайчатины! Этот не промажет!»
Раздался второй выстрел.
Аникей начал потихоньку собираться, чтобы к приходу каюра все личные вещи были упакованы. Закончив с рюкзаками и спальными мешками, он принялся за палатку. «Потом можно будет и порыбачить», — решил Аникей и отложил в сторону спиннинг.
Что-то тревожное вдруг почудилось Аникею в беспорядочном тарахтении колокольчиков. Он выскочил на берег и увидел, как стреноженные лошади, неуклюже прыгая, в панике покидали место, где недавно паслись. На освещенной ярким солнцем лужайке оставался только Матрос. Но вот и он поднял связанные передние ноги, сделал один прыжок, потом второй. И тут Аникей увидел, как из лесу стремительно выскочил большой черный зверь, на полном ходу пересек лужайку, налетел на Матроса и, не останавливаясь, скрылся в зарослях.
Аникей бросился к карабину, передёрнул затвор и, пустив вслед медведю две пули, понял, что уже поздно. Он побежал к лошади.
С другой стороны лужайки бежал Афанасьич.
— Вот… — только и сказал Аникей.
Афанасьич бросил двух зайцев, положил рядом с ними ружье, опустился на корточки перед лошадью.
— Позвоночник… перебил… — сказал он.
Аникей молчал, еще как следует не постигнув смысла случившегося. Он смотрел на умирающее животное.
— Такой сильный конь был, — сказал дед. — Самый лучший в отряде…
Аникей все еще не мог прийти в себя. Потом опомнился.
— Он испугался твоих выстрелов. Мчался как сумасшедший. Я видел. Ты по медведю стрелял?
— Зачем? У меня и жаканов нет. Я по зайцам.
— Значит, он был где-то рядом и испугался.
— Наверное… что делать-то?
Аникей отвернулся. Потом тихо сказал:
— Добей. Чего ему мучиться, — и расстегнул кобуру.
— Да что из твоей пугалки-то? — вдруг закричал каюр и вырвал у него карабин.
Аникей пошел к реке.
Раздались два выстрела.
Аникей сидел у костра и курил. Подошел дед.
— Колокольчик снял? — спросил Аникей.
— Забыл.
— Сними…
Дед ушел к лошади.
— Вот ведь как бывает, а? Вот ведь как бывает… — твердил Аникей.
— Все, — сказал дед.
Они молча сидели у костра.
— Медведи… альбо птицы растащат… — промолвил дед.
— Альбо птицы, — повторил Аникей. Он вздохнул.
Они снова закурили.
— Надо перепаковывать груз. Собирай лошадей, Афанасьич.
Лошади и без того сбились кучей и стояли недалеко от костра.
— Дай лошадям овса, все меньше тащить. И вьюки Матроса давай перераспределим. Побольше на Тайгу и Серого, Богатырь совсем не тянет. Орлик старенький. Чайке можно добавить тоже, а?
— Можно, — согласился каюр.
Через час они отправились дальше на юг.
Афанасьич дважды пытался подойти к Аникею, разговорить, отвлечь его от мрачных мыслей, но геолог молчал и беспрестанно курил, чего никогда не позволял себе в маршруте, на ходу.
Караван шел медленно из-за Богатыря.
— Совсем он у нас ослаб, — сказал дед.
— Он болен. Вот отчего только?
— Он и в поле был невеселый. А сейчас совсем… эх! Купили у цыгана лошадь… — начал дед.
— Да ладно тебе, — махнул рукой Аникей и пошел вперед.
В поле Богатырь отличался тихим характером, но тяга к воровству и непривередливость к пище у него, видно, были врожденными. Он ел вяленую рыбу, консервированный борщ, мог съесть живую полевку, однажды добрался до только что обсмоленной на костре утки — и от нее осталось одно крылышко, неожиданно съел промасленную ветошь, выпил ведро компоту, который охлаждался в ручье, а ящики с крупами и мешки с макаронами от него укрывали двойным брезентом. Это было стихийное бедствие, а не конь.
