Владимир Петров - Польский пароль

Аэродром напоминал ей большой вокзал, где вот так же перекрещиваются сотни разных путей и разных судеб. И то же круглосуточное тревожное ожидание. Правда, в отличие от вокзала, отсюда уходят и сюда же возвращаются. Но возвращаются не все. И у тех, кто не вернется, аэродром этот, пыльный, подернутый бензиновой гарью, остается, наверное, последним воспоминанием о земле, о прошлом вообще. У нее самой именно так было: год назад под Александровкой, очертя голову пикируя на фашистский «тигр», она в последний момент вспомнила свой аэродром, четко и ясно увидела его поле в радужных брызгах росы…

Немцы особенно не беспокоили аэродром, не отваживались — другие времена наступили для хваленых люфтваффе. По вечерам в огромном зале летной столовой бывало шумно. Летуны-бомберы, в основном молодежь, лейтенанты, чокались гранеными стаканами, реализуя наркомовские «боевые сто грамм». Обмывали ордена или молча пили за помин души невернувшихся товарищей.

Ефросинья посматривала на них со стороны, удивлялась: как это странно на войне все переплелось-перекрутилось! Вот они, ребята-летуны, поужинают, песни запоют, потом, сдвинув к окнам столы, танцы с официантками и оружейницами затеют, А завтра — как обрыв… Боевой вылет на заре, хлопушки зенитных разрывов, огненные трассы «мессеров» — и кто-то из них опять не вернется…

Что это — бесстрашие, равнодушие к смерти или пресловутое мужское легкомыслие?

Ей тоже не раз приходилось идти навстречу смертельной опасности. Но она относилась серьезно, отчетливо осознавала риск, близость смерти и всегда готовилась к этому. Уж не говоря о том, что никогда бы не позволила себе мутить мозги выпивкой накануне боевого полета.

А какая, собственно, разница, готов ты или не готов к смерти? Может, неготовому-то лучше: легче ее принять. Да и не в этом дело. Просто надо правильно и трезво понимать суть войны, честно самому себе представлять: это когда жизнь и смерть рядом, почти вместе, и зримой границы меж ними до времени нет. И не надо ее искать, эту границу, — зряшное дело…

Так что летчики по-своему правы. Они стараются жить, радуются, ловят минуты жизни. Они считают войну обычным делом, хотя из всего земного, с чем сталкивается человек, война есть самое необычное. Но надолго ли хватит человека на необычное? А надо жить, воевать и, главное, побеждать.

Летала Ефросинья мало, редко, хотя и числилась по штату командиром звена. Несуществующего звена, потому что из четырех легкомоторных По-2, положенных на авиазвено, в наличии было лишь два. А если по существу разобраться, то боеспособный — один, Ефросиньин, с бортовым номером «30». Второй самолет стоял с неисправным мотором, а пилот его младший лейтенант Матвеев, списанный по ранению истребитель, не вылезал из дежурства: его посылали то в стартовый наряд, то в гарнизонный, а иногда и начальником караула на аэродром.

Командир авиаполка, полковник-осетин, к Ефросинье относился хорошо, по-доброму, и, когда разговаривал с ней, молодцевато подкручивал усики, выпячивал широкую грудь. В плановую таблицу полетов ее ни разу еще не включали, а если приходилась иногда подлетнуть, то по разным пустяковым или хозяйственным надобностям. Она давно собиралась поговорить с полковником, высказать накипевшее в душе, да побаивалась. Все-таки Герой Советского Союза, известный летчик, говорят, одним из первых бомбил Берлин еще летом сорок первого года.

Он обращался к ней не по званию, как к другим, а, подчеркивая исключительность ее положения в мужском авиаполку, по фамилии, звучно закругляя «э».

— Товарищ Просэкова! Не отвлэкайте командование от дела. У вас же нэкомплект!

Полковник имел в виду нэкомплект не вообще авиазвена, а прежде всего Ефросиньину «тридцатку», на которой отсутствовал штатный летчик-штурман. Какой может быть разговор о вылетах на боевое задание?

— Но я же одна управляюсь, товарищ полковник, — пробовала упрашивать Ефросинья. — Ведь раньше-то летала всю дорогу одна.

— Нэ надо, душа моя! — вежливо улыбался комполка. — Нэ отвлэкайте!

И вот наконец в июне прибыл долгожданный штурман на ее машину.

Как-то поздним вечером в разгар ужина, когда столовая уже гудела по-базарному, к Ефросиньиному столику подошла хрупкая светловолосая женщина в капитанских погонах. Села на свободный стул, солидно звякнув при этом орденами — слева на груди у нее красовались два ордена боевого Красного Знамени. Прищуренно оглядела прокуренный зал и только потом обратилась к Ефросинье:

— Салют, старшина! Я к тебе пристроюсь поужинать. Не возражаешь?

— Пожалуйста.

Капитанша сдвинула на бок кобуру с пистолетом и достала из шикарной новенькой полевой сумки плоскую баклажку. Отвинтив пробку, подмигнула:

— Спирт употребляешь? Могу капнуть пятьдесят граммов.

— Спасибо, — отказалась Ефросинья. — Я уже поужинала. Жду чай.

— А я тяпну для бодрости, На танцульках веселее будет. Тут у вас я гляжу, полно симпатичных мужиков. Навалом.

Капитанша, оказывается, только что прибыла в полк и на довольствии еще не состояла. Но эту проблему она отрегулировала быстро. Поманила официантку, назвала милочкой и сунула в карман передника плитку трофейного шоколада. Через пять минут ужин стоял на столе. И тарелка свежих помидоров сверх нормы.

Не запивая водой, соседка хлопнула полстакана спирту, сказала-выдохнула: «Хо-хо!» — и опять подмигнула:

— А я тебя знаю, старшина. Ты Ефросинья Просекова, командир звена «кукурузников». Верно?

— Верно. — Ефросинья с интересом приглядывалась к этой бровастой моторной бабенке. Она напоминала ей чем-то давнюю закадычную подругу — летчицу Светлану.

— Ну ежели верно, тогда я тебе представлюсь: капитан Сима Глаголина, авиационный штурман, бывший лихой бомбер. Служила в полку Марины Расковой на «пешках». Теперь списана по ранению.

— Совсем, подчистую? — посочувствовала Ефросинья.

— Нет! — Соседка озорно усмехнулась, пристукнула кулачком по столу. — Мы еще повоюем! С тобой вместе повоюем, старшина. Верно?

— Не понимаю…

— А чего тут понимать? Я назначена к тебе штурманом, на твою «тридцатку».

— Ну дела… — изумилась Ефросинья. Это что же получается за субординация? Она пилот, старшина, командир экипажа, а у нее в подчинении штурман в звании капитана!

— Да ты не тушуйся, Просекова, — сказала Сима. — Я ведь знала, к кому шла. Знала, что я старше тебя и по возрасту, и по званию. Слыхала и про то, что ты первоклассный летчик. А это главное. Что касается твоего старшинского звания. отрегулируем. Через месяц-два будешь офицером. Это говорю тебе я, Сима Глаголина. Да я их тут, этих мужиков-вахлаков, в пух и прах распотрошу! Как это так: одна-единственная на полк девушка-пилот, и какая! Симпатяга, писаная красавица! А ходит старшиной. Это непорядок! Это даже свинство!

Сима одновременно и ужинала, и речь произносила. Ловко, споро у нее получалось. Приятно было со стороны посмотреть, как она изящно орудовала ножом и вилкой, аппетитно, с явным удовольствием уплетая жаркое. Ефросинья поглядывала на нее, дивилась: хорошо вроде бы ест, а такая тощая. Нервная, видать. Заполошная, как говорят на Алтае. Сколько же ей лет? Где-то за тридцать пять, никак не меньше: вон у губ уже морщинки проглядываются, на висках чуть-чуть поблескивают первые серебряные бабьи паутинки…

— Слушай сюда, Фрося! — Сима нагнулась над столом, заговорщицки поманила Просекову, — Скажу тебе по секрету (только между нами!), командир полка Дагоев Мишка — мой старый приятель. Вместе в аэроклубе учились. Так что еще посмотрим, кто кем будет командовать. Держись, старшина!

Пришлось Ефросинье в этот вечер оставаться на танцы. Сима и слушать не хотела: вместе — так везде вместе! И летать, и мужиков на танцах охмурять. Провожали их лейтенанты-бомберы целой ватагой, потом еще до полночи надоедали под окнами, бренчали на гитаре.

А утром Ефросинью вызвали в штаб.

Командир полка поднялся из-за стола, обошел вокруг Ефросиньи, удивленно поцокал языком.

— Скажи, пожалуйста! Вы для меня непонятный человек, товарищ Просэкова… За вас ходатайствовал тогда сам член Военного Совета. Я думал, он вам… как это называется… Большой друг. А сэгодня позвонил лично мне… Он вам кто приходится, если нэ сэкрэт?

— Дядя! — сердито буркнула Ефросинья. Ей очень не поправились эти странные обхаживания и тем более двусмысленные намеки. — А в чем, собственно, дело? Что случилось?

— Ничего нэ случилось! Нэ волнуйтесь, душа моя, нэ сэрдитесь, пожалуйста, Но генерал просил вам передать вот это. Тут записан адрес вашего мужа. Я нэ знал, что у вас есть муж. Скажи, пожалуйста…

— Конечно есть! Он у меня в личном деле записан. — Ефросинья взяла бумажку с номером полевой почты, лукаво усмехнулась: — Товарищ полковник… разрешите вас поцеловать в знак благодарности?