— Старик, это, конечно, не люкс, — сказал Юрий Петрович и открыл окно. — Но красота, красота-то какая! И воздух… А стол пусть стоит здесь, у окна.
Сильно крутанул стол на новое место, потом развязал рюкзак и стал выкладывать вещи: бритвенный прибор, зубную щетку, зеркало, флакон с одеколоном. Вынул помятый пиджак, встряхнул за плечи, расправляя складки, и повесил на спинку стула. Генка стоял рядом и смотрел, как он устраивается. Из длинной картонной коробки Юрий Петрович достал рулон ватмана. Развертываясь, ватман жестянно загремел, из рулона выскользнули плотные листочки с рисунками, беспорядочно рассыпались по столу. Изображения на них непонятно перемешались: угадывалось высокое здание с прозрачными — почти одно стекло — стенами… Мужчина в плаще и шляпе одиноко стоял под большими часами… Люди прощально махали вслед поездам, уходящим за невидимые семафоры.
— А это… что? — Генка шагнул к рисункам.
— Это? Вокзал буду строить. Как, нравится?
— Ничего нарисовано. Похоже, — ответил Генка и, покраснев, вдруг выпалил: — А я вырасту — и не вокзал, а целый город построю.
Юрий Петрович улыбнулся ему и рассеянно спросил:
— Какой город? Ну-ка, ну-ка…
— А такой… Большой-большой, чтобы все жили вместе. Дома будут все разные: белые, розовые, синие… В середине вырою яму и напущу в нее воду. Пусть будет озеро, а в нем — рыба. И везде насажаю деревьев.
— Вот ты какой, оказывается, — Бухалов положил ладонь на худой затылок мальчишки и вздохнул. — Трудно все это сделать.
— А почему? Я все сначала выучу, узнаю, что для этого надо. Школу закончу, институт… Академию.
— Верю, верю, — засмеялся Юрий Петрович. — Но все равно трудно.
Он чуть поскучнел, задумался. Ради вот этих листочков, ради эскизов он и забрался сюда — в глушь. В городе он занимал двухкомнатную квартиру с ядовито-зеленым полом, разноцветными стенами и холостяцким беспорядком во всем — с серой полоской пыли вдоль плинтусов, с пустыми бутылками по углам и под газовой плиткой, с мокнувшим в ожидании прачки бельем в ванне. Еще студентом Бухалов женился на женщине, по возрасту старше его, ревнивой, с тяжелым характером, женился, как сам считал, случайно, необдуманно. Она не любила, когда он встречался с приятелями, тихо злилась, если он возвращался поздно, а однажды сказала в запальчивости, что он всего лишь студент, получает только стипендию, а она зарабатывает, и поэтому он не должен, просто не имеет права приходить домой с запахом вина. Он молча выслушал упреки, собрал чемодан и ушел, подчеркнуто осторожно закрыв за собой дверь. С тех пор, хотя после окончания института поселился в другом городе, он жил один. Думалось: зачем связывать себя, пока можно прожить и так… Возможно, когда-нибудь потом и встретится ему хороший человек. Тогда и будет у него семья… Стол в его первой комнате был завален рулонами ватмана и эскизами здания вокзала. На лучший проект вокзала в городе объявили конкурс, и Бухалов последнее время увлеченно работал по вечерам: ему надоела текучка на службе, мечталось подарить людям что-нибудь красивое, необыкновенное, свое, что могло бы порадовать и людей и его самого. Он представлял вокзальную толчею, мысленно провожал в путь дальние составы. Хотелось все сделать так, чтобы в его вокзале у людей сглаживалась горечь прощания. Иногда, казалось, он уже явственно видит пронизанное солнцем и само излучавшее свет здание, но мешали работать друзья: часто заходили сыграть в преферанс или просто посидеть за бутылкой вина.
Да и погода стояла не для работы. Лето выдалось душное, от жары плавился асфальт, мягко уходил из-под ног. Афиши на заборах быстро теряли яркость, желтели. Надо было уезжать. Но куда? Только не в дом отдыха: там опять появится компания для преферанса, завяжутся и случайные знакомства.
У веранды летнего кафе в городском саду, куда забрел как-то Юрий Петрович, лежал в холодке большой рыжий пес. Он высунул распухший язык и тяжело поводил боками. В глубине веранды, за столиком под парусиновым тентом, Бухалов увидел своего приятеля Семенова, прошел к нему, громыхнул легким стулом с полыми алюминиевыми ножками и сел рядом. Молчал, рассматривал в буфете этикетки винных бутылок, а когда подошла официантка, заказал минеральную воду.
Вода покалывала язык, оставляла во рту металлический привкус. Семенов смотрел, как он, морщась, пьет, потом спросил:
— Чего ты ходишь-бродишь?
— Вчерашний день ищу, — серьезно ответил Юрий Петрович и усмехнулся. — Вокзал мой никак не получается. Все что-то не то. Жара, что ли, сказывается. Да и, как говорится, не зарастает в дом народная тропа.
Семенов потянулся, устало потрогал пальцами переносицу.
— Понимаю, — посочувствовал он и предложил. — Знаешь что? А давай-ка выпьем?
— Давай…
Пили теплую водку из низких рюмок. После третьей рюмки Бухалов сказал:
— Найти бы местечко такое… тихое. Отдохнуть от всего… В две недели проект закончу.
— Есть такое место. Могу написать, — Семенов поджал под стул ноги и сцепил на животе руки. Молча посидев, спросил: — Так писать?
— Пиши… если не лень.
А через неделю Юрий Петрович уже спрыгивал с высоких ступенек электрички на маленькой железнодорожной станции. Шофер попутной машины, напряженно согнув спину, непрерывно крутил штурвал то вправо, то влево. Машина тяжело переваливала через бугры сосновых корней, а ветки деревьев скребли по железу ее кабины. Остановились возле старой высокой сосны.
Сосна стояла, тяжело подав к дороге мощный ствол, покрытый темными, будто отсыревшими наростами. Почерневшая верхушка торчала над лесом, узловатые ветки раскинулись широко и свободно, и под сосной, вся в пятнах солнца и теней, залегла небольшая полянка. На стволе было глубоко вырезано: «Подвиг». Душистая смола затянула буквы, и слово светилось, казалось, отлитым из латуни.
«А просто так жить не хочется?» — Юрий Петрович весело подмигнул дереву.
Тропинкой, пробившей папоротник, он вышел к старому дому, но решил сначала умыться с дороги и прямиком по косогору, шагая, как по ступенькам, по замшелым, вросшим в землю камням, спустился к озеру.
У воды сидел на большом валуне мальчишка и сторожил красноватый, выструганный из сосновой коры поплавок. В обнаженных корнях дерева стояла плетеная корзина, а на дне ее, выстланном лопухами, одиноко лежал окунь — распустил оранжевые плавники и безразлично пучил глаза.
Бухалов поддел пальцем рыбу за белое брюшко.
— Улов у тебя богатый.
Присел на корточки, свесив с колен крупные кисти рук. Мальчишка покосился на него и небрежно плюнул в воду у камня.
— Клев больно плохой сегодня.
В прозрачной воде проглядывалась черная коряга. Возле берега косяком стояли мальки, упрямо тыкались в округлый бок осклизлого зеленого камня темными точками — головками. Внезапно косяк отхлынул от камня и стремительно пошел в глубину. Наперерез малькам по плотному волнистому дну метнулась из-под коряги одна тень, другая… Юрий Петрович сжал руками колени, подался к воде и прошептал, придерживая дыхание:
— Ловись, рыбка, большая и маленькая.
Поплавок косо ушел в воду. Мальчишка спрыгнул с камня и вздернул удилище. На берег тяжело шмякнулся большой окунь, забил по гальке плоским хвостом. Упав на рыбу голым телом, мальчишка запустил руки себе под живот, ухватил окуня за жабры и посмотрел на Бухалова. Лицо возбужденное, охваченное пламенем охотничьего азарта, глаза большие, темные от восторга.
— Как это вы?!
— Что? Рыбу-то приманил? А просто… Звать-то тебя как?
— Генка.
— Ага, Генка. А живешь ты, Генка, во-он в том доме. Угадал?
— И верно-о… Та-ам.
— А я ведь как раз туда и иду. Проводишь меня?
Положив окуня в корзину, Генка прислонил удилище к дереву. Шел рядом с Юрием Петровичем и все просил рассказать, как же это он приманил рыбу. В ответ Бухалов только улыбался.
Вечером того дня, как Бухалов поселился в доме, Аверьяновна мрачно сказала:
— Нажили колготу.
Тамара Сергеевна засмеялась: поняла, почему старуха так говорит. Сама она, показав утром Юрию Петровичу комнату, поднялась наверх, на метеостанцию, постояла возле приборов, а потом легла грудью на подоконник и, отстранив от лица ветки, выглянула в окно. Слышно было, как ходит внизу Бухалов, стучит каблуками по полу.
К дому подошла Аверьяновна. Подняла к Тамаре Сергеевне темное от многих морщин лицо и спросила:
— Из етих? Туристов? — не дожидаясь ответа, добавила. — Ходют и ходют. И чтой не сидится на месте? Те хоть компанией ходют, а этот — один.
Юрий Петрович, увидев ее в окно, сказал:
— Во! Вас-то, кажется, мне и нужно. Вы не возьметесь для меня обед готовить? А то умру с голоду.
Голос его из пустой комнаты звучал так, точно он говорил в рупор. Аверьяновна отчужденно поджала бледные губы.
