Но завертелась вдруг земля, закружилось небо, солнце укололо колючими лучами — ой нет, ой не уснет Иван Ткачик сегодня. Нет такого сна на свете, который поборол бы его.
Он, как ужаленный, вскакивает на ноги, поняв, что идти ему некуда, со стоном садится на землю, обхватывает голову руками, раскачивается, как маятник, из стороны в сторону, шепчет шершавыми опухшими губами: «Мама!»
«Мама! Мама! Мамочка!» — и зарыдал.
Когда проснулся, солнце преодолело уже полнеба и клонилось к закату. Был прекрасный сентябрьский день, а у него сразу же екнуло сердце: в Калинове немцы. И в тот же миг услышал незнакомый гул машин.
Осторожно раздвигая кусты, Ткачик выбрался на пригорок и увидел словно нарисованный Чалапков плес. Сразу же за плесом лежала дорога, тянулась через неширокую запруду, обсаженную похожими на веники вербами, — каждой весной их обрезали по макушку; за запрудой яснели под солнцем далекие огороды и сенокосы, а за ними — даль. В эту даль вилась грейдерная дорога, местами забутованная серым камнем, — собирались вскоре заасфальтировать эту дорогу и таким образом приблизить районный центр ко всему цивилизованному миру.
По запруде продвигались чужие танки. Ткачик еще никогда не встречал их, но узнал сразу — видел такие в кинохронике. Неизвестно, сколько их уже проползло, но те, которые попались на глаза, Иван несколько раз пересчитал. Ночью выползет из своего тайника, проберется полем к лесу, придет в партизанский отряд — будет чем похвалиться.
Танки прошли, их было всего восемь, за ними прошел еще десяток крытых брезентом грузовиков, затем только отдельные машины, грузовые и легковые, катили то из Калинова, то в Калинов, и он догадался, что оккупанты уже освоились, чувствовали себя как дома, мотались туда-сюда, забыв об осторожности.
Возле запруды, по обе стороны дороги, на крутом холме толпились высокие березы, тянулись в небо острыми, местами уже усохшими верхушками, рядом с вербами густо зеленели приземистые липы — это было городское кладбище. Именно там, под липами и березами, под красной калиной и пахучей сиренью, лежит его мама.
В мыслях оказался Ванько Ткачик возле могилы отца. В детстве часто приходил сюда с мамой, сажали цветы, обкладывали могилу дерном, подкрашивали дубовый обелиск с металлической звездочкой вверху. «Председатель комбеда», — читал по буквам Ванько и никак не мог понять, что означали эти слова, а расспрашивать мать не решался, так как не раз она ему объясняла: отец сам бедным был, за бедноту и голову положил.
Слезы уже не душили, скорбь его застыла, а мысль напряженно работала. Может быть, и лучше, что они лежат рядом, что все беды и несчастья остались для них позади, еще кто знает, как сложилась бы судьба мамы при оккупации — мордовали бы, пытали, от них спасения хорошим людям ждать не приходится… Но пусть не надеются, пусть не ждут от Ивана Ткачика пощады, будет им от него и от таких, как он, справедливая кара, придет расплата за все муки и горе, за смерть и слезы матерей…
Обещал Спартак Ткачику наведаться под вечер, рассказать обо всем, что делается в поселке, обещал провести его из Чалапковой левады в поле, будто тот был не калиновский, а сам лелеял надежду — может, отпросится у бабушки Платониды и тоже пойдет вместе с комсомольским секретарем. Догадывался, что тот идет в партизаны, да и не только догадывался, но и знал наверняка, потому что как ни тайно готовил Качуренко своих хлопцев к выходу в лес, а весь Калинов видел, как Павло Лысак чуть ли не каждый день гоняет в лес громыхающую полуторку, нагруженную всякой всячиной.
Искал Спартак Рыдаев свое место в такое грозное время. Отец о себе вестей не подавал, кто знает, жив ли или уже навеки остался на границе; мать путешествовала по свету, иногда присылала коротенькие письма бабушке, мимоходом вспоминала и Спартачка, целовала в кудрявую головку, видимо, считая, что сын и до сих пор бегает в коротеньких штанишках, да и замолчала надолго. «Беспутница, — ворчала баба Платонида, когда Спартак читал ей письма. — И в кого пошла? — удивлялась сама себе и делала вывод: — Судьба такая ей выпала, а в нашем роду хотя и были крученые, но такой выродок не попадался».
Спартака бабуся любила какой-то безумной любовью, больше всего на свете, больше, чем родную дочь, но любила молча, ни единым словом того не высказывая, никогда его не ласкала, но никогда и не ругала. Разве что глаза бабушкины были неспособны скрыть чрезмерную любовь к осиротевшему внуку. И, как ни странно, Спартак, не ведая о том, подсознательно, интуитивно воспринял бабушкину и любовь, и заботу, платил ей такой же любовью, малышом ласкался к ней, как котенок, а взрослым просто выполнял каждое ее приказание, угадывая по взгляду любое желание бабушки.
Нет, не каких-нибудь невзгод в жизни Спартака побаивалась бабка — она не могла себе представить разлуку с ним. Поэтому с похорон Марины Ткачик вернулась разбитая, совсем больная. До смерти напугал ее своим разговором кум Софрон. Когда началась война, баба Платонида иногда даже думала: может, и самой податься куда-нибудь подальше, лишь бы к своим людям, не оставаться здесь с ребенком, ведь говорят же знающие люди, что супостат сильнющий и обязательно придет, не обойдет Калинов.
Не обошел… Если уж и кум Софрон не смог отвертеться, вынужден нехотя идти на службу, что же будет со Спартачком? Дитя же еще, а силой бог не обделил, сама видела, как боролся с такими верзилами, что и быку рога свернут, а он их клал запросто на лопатки… И в самом деле, разве эти пришельцы будут считаться с тем, что дитя несовершеннолетнее, как пить дать вывезут к себе, вестимо же, не на гулянку, а поставят на тяжелые работы и будет ворочать, пока не увянет, не сломается ее колосочек…
Прикинула баба Платонида то да се, да и придумала спасительный план, так как принадлежала к роду Вовка, а род этот всегда был очень цепкий и жизнелюбивый, не склонялся никогда и ни перед какими бурями и грозами. Сразу же вспомнилась ей Евдокия Руслановна. Хотя фамилия Вовкодав была приобретена той в замужестве, но характером выдалась тверже, чем Платонида. Недалекой соседкой была Вовкодавиха и, невзирая на то что считалась в районе самой первой женщиной, простой бабы-соседки не то что не избегала, а водила с ней дружбу. Не встречались больше Платониде в жизни женщины такие, как Евдокия. Говорят, лучше всех тот человек, который для ближнего последнюю рубашку не пожалеет, если у него попросить. У Евдокии ничего просить не надо было. Эта словно сквозь землю видела: как только у Платониды возникнут какие хлопоты — она уже тут как тут, поможет, рассудит, первая, без приглашения, явится, сама не съест, а с соседкой поделится.
Дней пять назад, когда возвращались из больницы от Марины Ткачик, метавшейся в огне с тяжелой раной, снова заговорили с Евдокией о немцах, Платонида сказала: «Бегите, Руслановна». — «Бежать? — удивилась та. — А кто же их отсюда выгонять будет? Как же наши люди жить будут? Без нас, коммунистов?» Платонида промолчала, а потом высказала то, что жило в душе: «А мы разве не те же коммунисты? Разве наши сердца смогут к чужому духу склониться?» Евдокия остановилась, тепло взглянула Платониде в глаза и сказала: «Я знала, Платонида, что вы хорошая женщина, но о том, что вы мудрый человек, узнала только сейчас». Платонида смутилась и обрадовалась в душе и одновременно не восприняла высоких слов соседки. «Какая уж есть», — сурово стиснула губы.
Теперь соседка пребывала где-то далеко, найти ее было, наверное, невозможно, и все-таки в руках имелась тоненькая-тоненькая ниточка.
Посадила бабушка Платонида внука перед собой да и начала его наставлять, поучать, как дальше жить.
— Послушайся меня, дитя мое. Никогда тебе не говорила, что ты для меня все равно что душа в теле, слова излишни, если бы ты не почувствовал этого, если бы они говорились лишь бы говорить. Боялась, как смерти, разлуки с тобой, а теперь настало такое время, что вынуждена сама тебя отрывать от сердца…
Она рассказала о разговоре с Софроном Чалапко, выразила надежду, что беда упала на людские головы не навечно, и предложила хлопцу идти в лесную сторожку, к бабушке Присе и деду Гаврилу, там, в пустоши на полном безлюдье, пока еще можно спастись от неволи, ведь пришел чужак не на прогулку.
А Спартак окаменело сидел, боялся высказать свою радость. Не признался, что и сам вынашивал мысль о разлуке с бабушкой, что именно поэтому попросил Ткачика ждать его под вечер. Думал, бабушка и слушать не захочет, а она оказалась бабушкой на уровне, вполне сознательной.
— Не побоишься, дитя? Не один там будешь… Килинка с тобой пойдет, станешь ей защитником, потому что хоть и оглашенная, а девчонка как-никак, да и родня тебе, тоже сирота, кто за нее заступится…
Чуть не подпрыгнул к потолку Спартак Рыдаев. Он тоже подумал, что и Карменке не с руки оставаться в Калинове, не приведет к добру ее служба в больнице, только не знал, как об этом сказать бабе Параске.
