Корней пристально посмотрел на дочь, стараясь угадать, что таилось за ео смятенным, просящим взглядом, затем молча отнял руку и, втянув голову в плечи, зашагал дальше навстречу сырому, моросящему ветру.
Пряча в рукава озябшие пальцы, Ксения шла позади. Вот здесь, около этого перелеска, она когда-то повстречала человека, которого до сих пор не могла забыть. Она удивлялась тому, что впервые за многие годы думала о Константине Мажарове без привычного чувства обиды и душевной угнетенности.
Было время, когда во всем, что случилось плохого, она винила одного Константина. Даже вчера, очутившись в сенях родного дома, она вспомнила о нем, не прощая ему ничего. А сейчас о прошлом думалось легко и свободно, словно отстоялась боль пережитого и над нею струится поток чистых, ничем не замутненных воспоминаний. Она шла и улыбалась им.
Это случилось в девятнадцатую весну ее жизни, за год до конца войны. Ксюша училась тогда на последнем курсе сельскохозяйственного техникума, жила на частной квартире в райгородке и домой наведывалась лишь по субботам.
В один из таких дней, перекинув через плечо привязанный за косынку туго набитый портфель, она отправилась в Черемшанку. Шла и напевала что-то вполголоса, простоволосая, в пальто нараспашку, беспричинно радуясь наступившему теплу, весенним лужицам на дороге с бездонной синевой опрокинутого неба, птичьему пересвисту в придорожных кустах.
Перелесок был окутан дымкой первой сквозной зелени, цыплячьим пушком желтели отцветающие вербы, пахло нагретой землей, палым прошлогодним листом и горьковатой терпкостью тополиных почек.
Из перелеска вышел на дорогу молодой офицер, неся на белой перевязи раненую руку, в другой он держал сломанную веточку, тонкую, с едва распустившимися клейкими язычками листьев.
В те времена Ксюша с каким-то обостренным вниманием и нежностью относилась ко всем, кто побывал на войне. Испытывая к фронтовикам восторженное чувство уважения и благодарности, она каждый раз словно искала на их лицах отблеск далекого и страшного зарева сражений.
Однако случайно встреченный на дороге молодой лейтенант почему-то не вызвал в ней знакомой признательности. Он даже внешне мало походил на военного человека, форма не делала его стройным, подтянутым, она лишь подчеркивала его глубоко штатский вид: гимнастерка защитного цвета коробилась на спине, большими раструбами торчала из-под широкого ремня; неуклюже и ухарски сидела на голове фуражка, не в силах примять пышные
каштановые волосы; и уж совсем неуместными казались на широкоскулом лице очки в светлой роговой оправе, может быть, потому, что лицо его с несколько неопределенным и наивным выражением было лишено той непреклонности и сдержанности, какая, по мнению Ксюши, была свойственна людям, прошедшим через тяжелые испытания.
«Наверное, какой-нибудь писарь,— подумала Ксюша.— А может быть, и врач».
Офицер поравнялся с нею и неожиданно улыбнулся Ксюше доверчиво и ласково, как старой знакомой. В этой улыбке и в том, как он смотрел на нее, было столько откровенного любования, что Ксюша потупилась и быстро прошла мимо, не поздоровавшись, хотя обычно, по деревенской привычке, первая здоровалась с незнакомыми людьми старше себя.
Через минуту она оглянулась, словно кто-то силой повернул ее голову. Лейтенант стоял на месте и, улыбаясь, смотрел ей вслед. Потом поднял здоровую руку и слегка помахал зеленой веточкой.
Вот еще! Чего доброго, вообразит, что он ей понравился! Она капризно тряхнула головой и решила больше не оглядываться.
Но, сбежав с подсохшего, проколотого первыми зелеными перышками травы пригорка, она как бы невзначай покосилась в сторону и уже не увидела офицера.
На какое-то мгновение ей стало грустно, но, будто желая освободиться от чувства еще не осознанного сожаления, она стремглав перепрыгнула через широкую канаву, налитую до краев талой водой, и очутилась в перелеске. И тут она услышала голос лейтенанта — он громко пел ту же самую песню, которую только что напевала она. Это невероятное совпадение показалось ей полным особого
смысла.
Обхватив рукой молодой тополек, Ксюша слушала и словно впервые видела и лопнувшую клейкую почку над головой, и полуразвернутый, еще сморщенный лист, блестящий, точно покрытый лаком. По серому сучку ползла к нему красная божья коровка, и на другой ветке, чуть повыше, покачивалась и цвенькала веснянка...
Затрепетала оставленная птицей ветка, песня стихла. Ксюша снова выбралась на дорогу и огляделась. Дорога была пустынна, только слепила в развороченных колеях водой да где-то поблизости говорливо и беспечно булькал вешний ручеек.
«Будто никого и не было,— подумала Ксюша.— Интересно, здешний ли он?..»
Другой раз она увидела лейтенанта на вечере танцев в районном Доме культуры, куда пришла вместе с подружкой Лизой.
В зале было светло и холодно, топили за недостатком дров редко. Пахло влажными, недавно вымытыми и еще не успевшими просохнуть полами, вдоль стен громоздились одна на другую поставленные скамейки, стулья; посредине зала сидел на табуретке пожилой баянист в теплом ватнике и скучающе оглядывал входивших с улицы парией и девушек. Несмотря на прохладу, они были одеты по-летнему, девушки тут же у дверей сбрасывали грязные ботики, становились на высокие каблучки, охорашивались у небольшого зеркала.
Едва они вошли в зал, Лиза сразу заметила офицера и, наклонясь к Ксюше, зашептала:
— Это наш детдомовский... Парень мировой, только иногда фасонит, строит из себя что-то. Недавно из госпиталя, живет у нас во флигеле... Хочешь, познакомлю?
— Нет, нет, зачем?
— А чего ты тогда краснеешь? — бесцеремонно стала допытываться подруга и вдруг, тряхнув соломенного цвета челкой, крикнула на весь зал: — Константин! Можно тебя?
— Ты с ума сошла! — Ксюша дернула Лизу за руку, но было поздно — поскрипывая сапогами, лейтенант приближался к ним. Рука его уже не висела на перевязи, но он бережно прижимал ее к груди, словно боялся, что кто-то неосторожно ее заденет.
— А-а, Лиза,— насмешливо, с оттенком некоторого разочарования протянул он.— Пришла подрыгать ногами? А кто за тебя будет готовиться к экзаменам?
Ксюша поняла, что там, на дороге, ее первое впечатление об этом человеке было обманчивым: несмотря на внешнюю небрежность, отличавшую, по ее представлениям, людей бесхарактерных или, во всяком случае, мягких, покладистых, офицер способен был даже на дерзкую выходку.
— Ты бы, Константин, перестал читать мораль! — Лиза посмотрела на него с напускной веселостью.— Она мне в детдоме надоела. Скоро я вообще стану свободной птицей — куда хочу, туда и лечу!..
— От чего свободной? — не расставаясь с иронической усмешкой, поинтересовался лейтенант и, крепко стиснув Ксюшину руку, сказал уже спокойно и серьезно: — Мажаров...
Она назвала свое имя, но, казалось, ему было совершенно безразлично, кто она и как ее зовут.
«Видно, на самом деле много о себе мнит!» — подумала Ксюша, задетая и этим нарочитым невниманием, и тем, что он сказал ее подруге: ведь это в равной мере относилось и к ней.
— А вы разве пришли сюда не потанцевать? — спросила она.
— Что ты, Ксюшенька! — притворно удивилась Лиза.— Будет он попусту тратить время! Если он и станет что-нибудь делать, то обязательно для всего общества. На меньшее никогда не согласится. Он принципиальный враг всяких танцулек и развлечений.
— Но это же смешно! — Ксюша пожала плечами, уже жалея в душе сконфуженного офицера.— И очень старо. Мне кажется, еще тургеневский Базаров...
— Правильно, он мой ближайший единомышленник! Ставлю нам нить! — Мажаров с насмешливой присталь-ностью посмотрел на нее, глаза ого за стеклами очков сияли.— А Лизе я не поставил бы даже двойку, потому что она злостно искажает мой положительный образ. Во-первых, я не враг танцулек, да еще принципиальный. Я только не понимаю, как можно каждый вечер по нескольку часов на все лады шаркать подошвами и забывать о том, что идет война и в эту минуту, может быть, умирают люди...
— Ну, развел свою философию! — Лиза нахмурилась.— Нет, поди, из-за этого мы должны целыми днями сидеть дома и лить слезы... Затянул канитель — слушать тошно. Лучше сел бы вон за пианино да сыграл что-нибудь веселое.
— К сожалению, не могу — рука,— сказал Мажаров, и скуластое лицо его отвердело, в глазах, недавно искрившихся от смеха, не осталось и тени усмешки.— Даже боязно сесть за инструмент...
Последние слова он произнес с тихой грустью, ж Ксюша поразилась такой неожиданной смене его настроения — было непохоже, что он только что дерзил и насмеялся над ними. Баянист, сидевший посредине зала на табуретке, достал из футляра баян, расстелил на коленях суконку и небрежно тронул перламутровые лады.
