Никогда не проси защиты у сильного, у сильного и неправедного — тем паче. Эту истину не скоро еще предстояло мне усвоить.
Мыло не высмеял меня: кому ты, дескать, нужен такой — резать тебя? Внимательно дослушал, покатал во рту папироску, поразмышлял вслух: «Вообше-то, не должен. Если кто зарезать хочет — тот заранее звонить не будет. Когда, говоришь, обещал?.. Ну-у-у. Давно бы уже зарезал… Не, не должен».
— Но, — сказал Мыло, — подрессировать надо. Для порядка.
Я думал, это будет, как обычно: мы вместе повстречаем Ваську — и Мыло пригрозит ему: «Запомни, падла, если хоть пальцем тронешь…» Возможно, даже припарит разок-другой или слегка напинает.
Но Ваську «подрессировали» без меня. И узнал я об этом не от Гошки.
Через несколько дней прибежала к нам Васькина мать тетя Нюра Зюкнна. Она и раньше частенько забегала — пожаловаться моей матери на головореза Ваську. На этот раз тетя Нюра не кричала, не материла Ваську — тихо плакала, сморкалась: «Там курочке клюнуть негде — весь в синяках! Рожа, что твоя сковородка, глаз не разлепляет… Ой, добегается, паразит, доблукается! Или убьют где дружки-то эти, или сам кого пришибет да сядет».
Я понял, что Ваську избили. Догадался — из-за меня.
Это было страшно. Страшнее, чем палочка в рукаве.
Мыло ничего мне не сказал. Только поглядывал ободряюще: не дрейфь, мол, все в порядке!
После этого случая и начал он потихоньку приручать меня. Нет, Мыло ничего не просил, не требовал. Он хитрее поступил: сделал из меня вроде как сообщника. Стал намекать о своих темных делах. Перед тем, как исчезнуть с очередным «братом», заговорщицки подмигивал: «Что-то денежки кончились», — и по плечу хлопал: жди, мол, вернусь богатым. Непременно сообщал о готовящихся «дрессировках», таким тоном — будто советовался. Сам Гошка не участвовал в расправах, — кодла его приучена была делать это без командира, — но кого, когда и за что — решал он. Только раз видел я «дрессировку» — издали. Лучше бы не видеть. Там не придерживались наших рыцарских правил: кучен на одного не наваливаться и лежачего не бить.
Тошно мне было. Получалось, что я, как колобок, ушел от мелкого бармалея Васьки, а прикатился прямо в пасть бандюге Мыльникову. Рано или поздно Мыло должен был подкараулить меня на чем-нибудь. Не все же ему только закидывать удочки, придет время вытаскивать.
И вот Мыло подкараулил меня — на Вите, на нелепой нашей драке. Теперь он ждал ответа, не отходил. «Сволочь! — хотелось крикнуть мне. — Ты же меня дрессируешь — что я, не понимаю?»
— Ну, — Мыло снова подбросил пятак. — Чо молчишь-то?
Я собрался с духом, наверное, я даже зажмурился и сказал — как с обрыва шагнул:
— Не будем!
Плохо я знал Гошку. Он тут же вывернулся — не принял моего самосожжения.
— А-а, понял-понял, — сказал быстро, — допер. Ты сам, значит, хочешь, одни? Ну, правильно, молодец! Уделай его как следует. — И оставил меня — с распахнутым ртом.
Ничего не случилось до конца уроков, о чем я мечтал: школа не загорелась, меня не увезли с внезапными коликами, Витя не испарился.
Я подошел к нему после звонка:
— Эй, незаразный… Пошли.
Витя сразу все понял. Аккуратно уложил портфельчик, поднялся:
— Я готов.
— Слышишь? Он уже готов! — табачно дохнул сзади подошедший Гошка. — Уже в штаники наклал.
Я не обернулся.
…Витя шагал впереди. Помахивал портфельчиком, прямо держал голову.
И плелся за ним я — подневольный конвоир, махновец, которому приказали отвести на расстрел комиссара. Так мне представлялось это со стороны.
За углом первого же от школы барака новенький остановился, повернулся ко мне:
— Может быть, здесь? Здесь нас не увидят. Ведь тебе надо, чтобы не видели, так?
Я пинал камешек. Витя спокойно ждал.
— Знаешь, — сказал я, — дуй-ка ты отсюда. Он с интересом взглянул на меня:
— Дунуть я могу и без твоего разрешения… Скажи — ты кого-то боишься, да?
— Ага! — обозлился я. — Тебя боюсь! Гляди, испугался — коленки трясутся!
Витя покачал головой:
— Ты кого-то боишься — точно. Кого?
— Ну, хватит! — он опять надоел мне; не объяснять же было ему, умнику, про дрессировку. — Мне — сюда, тебе — туда. И жми давай… на все педали.
Тут я его и оставил. Думал, что оставил.
Витя догнал меня через несколько шагов.
— Интересно, — сказал. — Ты извини, но, оказывается, мне тоже сюда.
— А мне туда! — заорал я, развернулся и пошагал в сторону, противоположную дому.
На другой день мы пришли и школу вместе. То есть я-то не знал, что мы идем вместе: Витя, видать, пристал где-то по дороге и шлепал следом, не обнаруживая себя.
Возле школы на этот раз шло серьезное состязание. Осенью еще против нашего крыльца пленные немцы нарыли траншей под котельную. Растаявший снег сбежал в них, тяжелая глинистая вода испарялась медленно, бровки траншей раскисли. Но кое-где они уже обсохли — и пацаны наши в этих местах наладились прыгать через траншеи. Траншеи были не широкими — кроме одной, короткой, соединяющей две половины котлована. Здесь ширина была, однако, метра четыре. Как раз перед этой, непокоренной еще, канавой и стояли запалившиеся прыгуны. Мыло, всегдашний снисходительный наблюдатель, попыхивая папироской, насмешливо оглядывал их: ну, кто смелый?
Увидев нас (я-то думала меня только), он разулыбался:
— О! Сейчас козлик прыгнет! Он у нас дрессированвый, — и подмигнул мне. — Верно?
Я оглянулся — позади стоял Витя. Вид у него, и правда, был какой-то укрощенный; штаны длинные, наползающие на ботинки, — не вчерашние октябрятские трусики; глаза светились робким любопытством: а что это тут такое, а?
Надо было что-то делать. Немедленно. Мыло уже и руку мне на плечо положил, и нажал слегка: скомандуй ему, дескать.
— Этот, что ли? — пробормотал я. — Да ну… куда ему. Слабо.
«Догадайся же ты, морда! — мысленно умолял я Витю. — Смикить!»
Черта с два он догадался. Стоял, простодушно моргал глазами. Даже соизволил честно сознаться:
— Наверное, ты прав: мне такое расстояние не перепрыгнуть. Во всяком случае я еще ни разу не пробовал.
У меня аж зубы заныли: спрашивали его тут, зайца, — сможет — не сможет! Я выдернул плечо.
— Ты, фрайер! — грубо сказал Вите. — Подержи сумку… Учись, пока я добрый.
Места для разбега на этой стороне было мало, а противоположный берег оказался чуть выше: я не долетел, упал животом на бровку и, ко всеобщему ликованию, сполз в траншею. Воды в ней оказалось по грудь.
Пацаны взвыли:
— У-у-у!
— Ныряй с головой!
— Давай вразмашку!
Под их улюлюканье я перебрел траншею, рявкнул на Витю:
— Дай руку! Выпялился…
Он помог мне выбраться, посочувствовал:
— Надо было сразу брюки снять.
— Тебя не спросили!
Я вылез из штанов, зло отпихнул их ногой, разбежался снова — и перемахнул траншею.
Пацаны стихли. Сгрудились на бровке, таращились на меня.
И Мыло смотрел. Задумчиво щурился — соображал, наверное: чего это я так уродуюсь?
Ну, глядите, глядите! Я отошел подальше, прицелился и — э-э-ээх! — полетел прямо в толпу.
Прыгуны ухнули в стороны.
Мыло хладнокровно отступил на шаг.
С крыльца школы дежурный звонил в колокольчик.
Мыло, уходя, оглянулся, долго посмотрел на меня. Я видел это краешком глаза, но головы не поднял — выжимал штаны.
— Давай помогу, — вызвался Витя.
Вдвоем мы кое-как выкрутили мои штаны. Но все равно они остались влажными. А главное, так были перемазаны глиной, что идти в них на урок я и не подумал.
— Куда ты теперь? — спросил Витя.
— На кудыкины горы, — буркнул я, поднял сумку и пошел прочь.
— Послушай! — крикнул Витя. — Нельзя же так!.. Подожди!
Я не ответил.
Что-то вдруг громко булькнуло у меня за спиной. Я оглянулся — Вити не было на берегу. «Прыгнул, псих!» — догадался я.
И правда — Витя бродил там, под стенкой траншеи. Ему вода доходила до подмышек. Я сел на землю (штаны можно было теперь не беречь): интересно посмотреть, чем это кончится.
Витя отыскал на той стороне бережок пониже, выкарабкался сам, улыбнулся:
— Назад я, пожалуй, смогу.
— Прыгай, где поуже, — посоветовал я.
— Нет, только здесь! — Витя гордо выпрямился, как вчера и классе. — Пусть даже не перепрыгну, но трусом никто не назовет.
Ой-ёй-ёй! Про таких красивых дураков мне только в книжках читать доводилось.
— Штаны хоть сними тогда.
Штаны он снял. Скомкал их, перебросил мне. Потом и сам перепрыгнул. Плюхнулся, как лягушка, на живот — но перепрыгнул. И встал — довольный.
— Что же ты сразу их не снял? — ехидно спросил я. — Раз умный такой.
Витя пожал плечами, посмотрел с сожалением на свои брюки, которые были теперь не лучше моих:
— Не хотелось бы, конечно, огорчать маму.
