— А может, на две? — улыбнулся Захаров.
— Нет, — заспорил Федор. — Точно, пять отар. Голова к голове, десять тысяч! — он виновато вздохнул. — Если не считать наших потерь. Тридцать штук волки ночью зарезали…
— Да, натворил дел ураган, — Дубов помолчал. — А вы знаете, Федор Яковлевич, еще одна ваша отара вышла сюда…
— Перед моим уходом был такой разговор. Потом решили ее оставить дома. Значит, будет здесь? Ну что же, места и ей хватит. — Федор взглядом обвел степь, задержался на ферме, спросил: — Вы, случайно, не знаете, наш представитель отремонтировал мою кошару?
— Нет, — ответил Дубов. — Да для ее ремонта легко плотников найти. К колодцу, к свежей водице, люди едут охотнее. Правильно сделал, что сперва в степи отремонтировал. В воскресенье, пожалуй, в Бугровом наймет людей.
— Наймет, — охотно согласился Федор и спросил: — Много сгорело пастбищ?
— Не меньше тысячи гектаров, — недовольно ответил Дубов.
Федор переменил разговор.
— Что нового в Бугровом? — спросил он.
— Заложили кинотеатр. Рыбаки на капроновые сети перешли…
— Слыхал я от кубанских рыбаков, что капроновые — уловистее и крепче… Кто приехал, переселился?
— Нет, все по-старому. Сейчас, как всегда, наплыв мастеровых да охотников.
— Охотникам — самый сезон. Дичь, поди, валом валит? А что, Афанасий Ильич, не присмотреть ли стаю дудаков? Приедете? — спросил капитана Федор.
— Присмотри, приеду, — согласился Дубов.
Захаров удивленно посмотрел на него, усмехнулся про себя: «После такого пожара?» А капитан продолжал:
— Обязательно — выберусь с ружьишком дроф погонять. Они сейчас спокойные, непуганные… Мы с дедом Михеем приедем.
— С тем мы добудем дроф, — улыбнулся Федор. — Знатный охотник!.. Как он поживает?
— От Прохора ушел на ферму, чабаном. Говорит, не могу вместе жить. Он его за молчанку раскольником стал звать. Ленька подрос, с дедом дружит — водой не разольешь.
— Скажи пожалуйста, так и не меняется Зуйков. Знавал я его и до войны. Парень как парень был, — сказал Федор. — Нельзя сказать, чтобы из боевых, но ничего…
— Да он и сейчас ничего, — тихо сказал Захаров. — Работает, не пьет, не скандалит. Одна беда: живет нелюдимо, как бирюк…
— Ну, счастливо располагаться, Федор Яковлевич, — закончил разговор Дубов. — Ты здесь старый житель, порядки знаешь. За сеном присматривайте, осень очень сухая.
— Завтра все скирды объеду, — пообещал Федор. — Где плохо опахали стога, заново с плугом пройдемся.
— Вот и добро, — Дубов посмотрел на стоящего недалеко молодого помощника чабана, подумал: «Впервые пришел на зимовку, ишь, любуется нашими степями». Садясь в машину, попрощался:
— Бывай здоров, Яковлевич!
— Всего доброго, — ответил Федор.
Старший лейтенант Захаров сел за руль. Машина побежала мимо колодца. Дубов оглянулся, посмотрел на чабана около отары, сказал:
— Пришел в степь еще один настоящий хозяин…
Глядя на степь, Дубов не прятал восхищенной улыбки — он любил эти равнины. Сколько бывал он здесь, и каждый раз просторы раскидывались перед ним новыми красками. Часто он с удивлением наблюдал, как иногда после двухнедельного снегопада пастбища остаются черными от высоких трав. Только в самые пуржистые зимы, когда целый месяц изо дня в день сыпятся сверху белые хлопья снега и воет ветер, покрываются сугробами степные просторы, и тогда становятся они белыми и безлюдными. Многочисленные отары чабаны загодя угнали к фермам.
Но недолго лежит заснеженной степь. Угомонится северный ветер, повеет с Каспия теплом, проглянет солнце, и незаметно истают снега. Опять под ветром шумит высокий аржанец, вздрагивает жесткий чернобыл, тянет горьковатым запахом от седой полыни, а на буграх и взгорках от влаги перестает быть хрупкой сурепка. Снова из края в край лежат черные от трав степи. Редко видят эти необозримые просторы белыми — вот и назвал их народ Черными Землями.
Весной, кажется, солнце еще как следует не пригревало, еще редкий степной житель на солнцепеке видел подснежник, а сочные зеленя уже пошли в рост.
В начале мая вся степь вдруг станет желтой-желтой от зацветшей сурепки, а в конце — поседеет от «суслиного хвоста», как называют здесь невысокую густую траву, выкидывающую колос, похожий на хвост суслика. В пору буйного цветения перекати-поля степь вблизи — ярко-голубая, вдали — бледно-голубая. Побелеет от жаркого солнца сурепка, отцветет перекати-поле, уже поднимется в полный рост полынь, и снова седеют неоглядные просторы. Незаметно созреют колосья чернобашечника, и необъятные дали словно прикроются тенью.
С весны до поздней осени на Черных Землях стрекочут косилки. Трактористы, возчики, шофера — безвыездно на покосе. Стога сена вырастают сперва у ферм, потом все дальше и дальше в степи.
Все черноземельские дороги сходятся у артезианских колодцев. Здесь же строятся фермы — капитальные, с домами для чабанов, хранилищами для зимних запасов; в конце лета появляются представители колхозов, чтобы подготовить зимовье для чабанов и отар; приходят колонны машин с лесом, кирпичом, красками, гвоздями. Стекаются на Черные Земли на сезонные работы плотники, столяры, печники, каменщики — строить, ремонтировать, готовить помещения к зиме.
Дубов увидел ферму Максима Вавилова, повернулся к Захарову.
— Застанем Максима?
— На ферме? — уточнил Захаров. — Нет. Он где-нибудь на участке с отарой.
Машина взбежала на небольшой взгорок и остановилась. Навстречу никто не вышел.
— Будем его искать? — спросил Захаров.
— Да. Надо уточнить с пожаром. Пастбищ гектаров с тысячу сгорело… — Дубов помолчал. — Не верится мне, чтобы загорелось от молнии. Не от скирды началось. Чья-то халатность — костер не затушили…
После свирепого шторма на Каспии дул свежий ветер. Море еле перекатывало волны. Солнце пригревало.
Парусная лодка плыла мимо прибрежных камней белого городка Избербаша, что вольно расположился у самых морских бурунов. Из-за борта в носовом отсеке торчали концы стволов ружей. Около мачты, привалившись к ней, полулежал, закинув ногу за ногу, круглолицый средних лет мужчина с трубкой в зубах.
— Зарос, борода чешется, — потрогав щетину на круглом подбородке, сказал он, обращаясь к рулевому.
— Это хорошо, Семен Иванович. А то дернула вас нелегкая побриться, когда не надо, — ответил высокий, худой рулевой, поглядывая на камни, на которых с удочками сидели рыболовы.
— Да кто бы мог подумать, Кондаков, что в такую ночку выйдем. Штормяка вон какой разыгрался.
— Самая наша погодка, — усмехнулся Кондаков. — Месяц ее ждали…
— Дождались… Нам еще далеко?
— Вообще… далеко! — щуря узкие карие глаза, протянул Кондаков. Он убрал с высокого лба прядь черных волос. — Не нравится мне въезд в Бугровой.
— Узнают? — усмехнулся собеседник.
— Узнать меня трудно. В Бугровой ездил мальчишкой, потом в шестнадцатом, — ответил Кондаков. — А последний раз довелось побывать во время войны. Только ночью, глубокой ночью… Немцы не дотянули до поселка, выслали конную разведку прикрыть меня.
— Говоришь, Прохор там?
— Был. Виделся…
— Забыл?
— Напомнил лагерь. Понял, — ответил Кондаков.
— И сейчас там. Долго держится.
— Он не работает, — насмешливо улыбнулся Кондаков. — Так, Семен Иванович, не мудрено уцелеть.
— Значит, в Бугровом все в порядке, — весело улыбнулся Семен Иванович. — Так что же тебе не нравится?
— В поселке народа много, — Кондаков вздохнул. — С лодкой такие путешествия вредны, многим на глаза попадаешься.
— Не трусь! — резко сказал Семен Иванович. Прищурив серые, чуть желтоватые глаза, насмешливо продолжал: — Степняки — народ спокойный, гостеприимный, в наших делах не искушенный, это не приграничный житель… Начали мы неплохо. — Выколотив трубку о борт, вытащил кожаный кисет, достал щепоть табаку, запихал его в трубку. — Нам дела на шесть дней, а после пусть хоть весь свет на меня смотрит. Что, у меня на лбу написано, чем я занимался? — он жадно втянул воздух тонкогубым ртом, подрожал ноздрями прямого носа. — А там с нашим вознаграждением… эх, поживем!
— Тогда, конечно, можно будет, — согласился Кондаков.
Они помолчали. Раскурив трубку, Семен Иванович посмотрел на оставшийся позади городок, спросил:
— А все-таки, точнее, почему ты не хочешь въезжать в Бугровой?
— Нам надо в степь, а лодку куда? — спросил Кондаков, потирая резко выдавшуюся скулу. — Может, она еще и нужна будет? Связаться по воздуху кое с кем придется — в поселке сразу засекут место. Давайте-ка, пока не поздно, изменим маршрут.
