— Какой закон? — посмотрел на него через плечо Садыков.
— Забота о людях — первый закон. Я считаю, что дальше так дело не пойдет. Почаще надо на людей оглядываться. А сколько мы сегодня людей напрасно в грязи искупали? И даже, оказывается, по два раза искупали!
— Я сам сто раз искупался, пожалуйста, — нетвердо, не находя нужного тона, ответил Садыков. — Терпеть не люблю такого разговора!
— Разговора у нас покуда и нет. А будет разговор, как коммуниста с коммунистом, — ответил негромко Грушин.
Лихорадочно розовея, как всегда при сдерживаемом волнении, поднялась Шура.
— Нельзя, нельзя так делать! Одних и тех же людей посылают по два раза в ледяную грязь. Пересменки надо делать. И надо немедленно организовать переодевание в сухое. И горячий чай должен быть в таких случаях!
— А где же вы раньше, доктор, были? — внимательно разглядывая свою бурую, в трещинах ладонь, будто читая что-то на ней, тихо сказал Грушин. — Мокрых людей в болото погнали, а вы как на это реагировали? Это ведь с моей машиной такое дело вышло, мою машину вытаскивали, — оторвался он наконец от ладони и обвел всех строгими, не просящими пощады глазами.
— Я думала… — осекся голос Шуры.
— Именно — думала! А надо было делать! Именно вам, доктор, делать! — резко сказал Корчаков опустившей голову Шуре. — На первый раз, так уж и быть, не взыщем. А повторится — пеняйте на себя. А какой же это умник погнал мокрых людей в болото?
— Я, — скучающе ответил прораб.
Егор Парменович медленно, всем тяжелым телом повернулся к Неуспокоеву.
Прораб ответил ему безмятежным взглядом.
— Больше ничего не скажете? Прораб твердо подобрал губы:
— Считаю, что я прав! Не богу же на них молиться!
— Отставить поганые разговорчики! — громыхнул бас директора. — Дальше, прораб Неуспокоев?
Прораб улыбнулся лениво, одной стороной рта и сказал тихо, но с нажимом:
— И наконец я считаю, что в коммунизм в брючках с разглаженной складочкой не войдешь.
Марфа, дремавшая на сейфе, вдруг выпрямилась и, сердито подпихивая волосы под косынку, сказала быстро:
— Я рядом с вами, товарищ прораб, не согласна в коммунизм вступать. С вами в коммунизм на костылях вступишь или на носилках.
Сонный, невнятный голос Марфы и заспанное ее лицо так не вязались с сердитыми, быстрыми словами, что все засмеялись, даже Неуспокоев.
— Не к добру наш смех, — вздохнул Корчаков. — Ну-с, а что дальше будем делать? Слушаю вас, товарищи.
— Командуйте поворот на все сто восемьдесят, — сказал Грушин, осторожно трогая лысину пальцами. — Вот что будем делать.
— Панику разводите, Грушин, — не глядя на сидящего рядом шофера, сказал Неуспокоев. — Вы, оказывается, трус.
— А как вы это угадали? — улыбнулся Грушин. — Точно! Чтобы храбрость доказать, на рожон не полезу.
— Егор Парменович, имею серьезное предложение! — Неуспокоев нервно потер сухой точеный лоб. — Надо всех нас, человек двести, триста, раскинуть в цепь. Всем дать шесты. И двинуться на штурм болота!
— Апырмай, какое тебе спасибо! — радостно крикнул Садыков.
— Не допускаю мысли, что мы не нащупаем брод, — продолжал, не взглянув на него, прораб. — Организацию этого дела прошу поручить мне. Начну сейчас же, минуты не теряя!
Корчаков, снова уткнув подбородок в пальцы, молчал.
— Простите. Егор Парменович, — послышалась в голосе прораба осторожная настойчивость, а в глазах появился азартный блеск, — но этот важный вопрос надо решить немедленно. Государственное задание мы обязаны выполнить при любых обстоятельствах и любыми средствами. Вы согласны со мной?
— Как? — обвел всех глазами директор.
— Психическая атака, — сказал Грушин.
— Я категорически против предложения товарища Неуспокоева. Как врач! — сказала твердо Шура.
— То-то и оно! — довольно сказал директор. — Отменяется ваш массовый заплыв, Николай Владимирович.
Прораб, выжидательно подавшийся вперед, откинулся к стене и прикрыл веками сразу потухшие, опустевшие глаза.
— Значит, кругом марш? — странно тихо спросил Садыков и дернул крючки сразу ставшего тесным воротника кителя. Но, взглянув на Шуру и Марфу, снова со вздохом застегнул его.
Все долго молчали. Неуспокоев курил с подчеркнутым спокойствием, медленно пуская красивые колечки. Марфа шепталась с Квашниной, Грушин опять разглядывал ладонь.
Молчание прервал Егор Парменович:
— Сидим вот, хнычем, вздыхаем, виновников ищем, а наши тракторы жмут сейчас на всю железку! На весь Казахстан, на всю Сибирь гремят!
Он положил ладонь на глаза, и перед, ним встало…
…По сопкам и долинам, мимо старых кочевничьих колодцев и степных кладбищ, мимо верблюжьих и конских черепов, чьи пустые глазницы прострелила уже молодая трава, ломятся тракторы Жангабыла. Пятьдесят дизелей, три с половиной тысячи лошадиных сил, лупят через ночь при полном освещении! И вздрагивает степь, как при землетрясении, прочь бегут звери, тучами поднимаются над речками и озерами всполохнутые птицы. А сколько таких тракторных колонн ломится сейчас по всему размету целинных земель! Полки, дивизии, армии мощных машин! Даже Уэллс не видел такое в своих фантастических, снах!..
— Вот где красота, вот где сила! — снял Егор Парменович ладонь с глаз. — Они не сядут, как мы, на мель! — Он выпрямился в кресле, прямой и строгий. — Назад, говоришь, Степан Елизарович? Не было у меня такого, чтобы назад. А придется, видно, впервые в жизни и это испытать.
Он потянул к себе карту, почесал пальцем висок и выругался шепотом:
— Вот ведь он, вот он Жангабыл! Рукой подать! Часа четыре хода, всего и разговора. А если обратно, то ведь придется отступать до Уялы. Километров полтораста назад! Клади сутки! Потом влево повернем, на север, вот на эту дорогу…
— Она вдвое длиннее той, которой мы шли, — сказал Грушин. Он незаметно подошел к столику и стоял за спиной директора, тоже глядя на карту.
— А это еще лишняя, сотня километров! — отодвинул Егор Парменович карту так, что она смялась. — По теперешней грязюке еще лишние сутки! А расход времени для нас невозвратимый расход! — сказал он зло, глядя почему-то на одного Неуспокоева.
Прораб со скучающим лицом, тихонько насвистывая, холил ногти напильничком.
Егор Парменович хотел что-то добавить, но в дверь постучали.
— Да, можно! — сердито крикнул он.
Дверь не открывалась. Шура открыла дверь и удивленная отступила.
О свете, падавшем из автобуса, Шура увидела двух всадников на маленьких, шершавых лошаденках. Один низенький, в черной широкополой «горьковской» шляпе, в городском зимнем пальто и в солдатских кирзовых сапогах, другой высокий и тощий, как Дон-Кихот, тоже в пальто городского покроя, но подпоясан на казахский манер цветастым кушаком почти под мышками. На голове высокого была островерхая, подбитая мехом шапка с большими ушами и таким же языком, спускавшимся на спину. Такую шапку Шура видела только в учебнике истории, на хане Кубилае.
— Кто здесь начальник? — спросил низенький. — Можно его видеть?
— Директора совхоза? Можно. Входите, — ответила Шура.
Низенький всадник ловко спрыгнул с седла и поднялся в автобус. Это был стройный, как юноша, старик, с сухоньким желтым лицом, седой бородкой хвостиком, седыми же волосами, но черными широкими и толстыми, как гусеницы, бровями. Пристальные глаза его глубоко запали в орбиты, — обведенные коричневыми тенями. «Сердце», — подумала привычно Квашнина и решила, что ночной посетитель приехал в колонну к врачу за медицинской помощью. Аккуратно вытерев у порога ноли, он снял мокрую от дождя шляпу и поклонился:
— Директор местной школы, Галим Нуржанов.
Когда, — познакомившись со всеми, он сел, — глаза его со скрытой радостью и любопытством прошли по лицам присутствующих:
— Начало трудных и больших дел? Я счастлив, что могу видеть это.
Он помолчал и добавил несмело:
— А мы приехали оказать большим делам маленькую помощь.
— Оказать нам помощь? Спасибо, но я вас не понимаю, товарищ Нуржанов, — сказал Корчаков.
— Сию минуту, сию минуту, — потянулся Галим Нуржанович к лежавшей на столе карте. — Сначала разрешите взглянуть.
Садыков поспешно вскочил:
— Садитесь сюда, мугальш.
Учитель пересел на его место, надел старинные черепаховые очки и склонился над картой.
— Где вы взяли эту карту? — удивленно поднялись его широкие брови. — Она ввела вас в заблуждение.
Директор школы говорил по-русски правильно, с едва заметным шипящим акцентом. Ответить ему не успели. В дверь опять постучали.
— Это Кожагул, сторож школы. Можно ему войти? На улице дождь, — просительно посмотрел Нуржанов на директора совхоза.
— Конечно, конечно! — ответил Корчаков.
