Алексей сунул ему в руки ключ:
— Молчание — знак согласия. На, отвертывай гайки!
1
Из Северной горы, большого уральского села, еще в старину по всем городам России развозили великолепную мебель.
Когда-то здесь работало множество кустарей. По шестнадцати часов корпели они, не разгибая спины, в низеньких тесных мастерских, еще и поныне стоящих на иных усадьбах возле жилья. Кое-кто побогаче держал наемных работников. Таких мебельных царьков было, впрочем, немного, двое-трое на все село.
Северогорскую мебель скупало уездное земство. За ней наезжали купцы из Перми, Екатеринбурга, Вятки. Слава здешних умельцев переваливала через Уральский хребет, шла в Сибирь, в Харбин, шагала к Питеру и Москве, доходила до Парижа.
У иных стариков и доныне сохранились некогда нарядные, но уже помятые и потемневшие от времени прейскуранты. На скользкой бумаге — снимки зеленоватого цвета. Под каждым перечислены достоинства изделий и размеры в вершках, а под иными примечание! «Оригинал удостоен золотой медали на Парижской выставке…».
Много повидали на своем веку порыжевшие на углах страницы. Под снимками остались жирные отпечатки купеческих пальцев, там, где пухлый перст его степенства придавливал слова: «Оригинал удостоен…» Тогда, должно быть, лоснящиеся уста изрекали глубокомысленное: «Запиши, стало быть, этот вот шифоньерчик…»
Мебель увозили. Творец ее получал свои «кровные», пропитанные солоноватой горечью целковые. Шифоньерчики, кресла, резные буфеты торжественно и с соблюдением всех предосторожностей — как бы полировочку не попортить — вносились в барские покои. Кто-то, может быть, поковыривая ноготком мизинца в зубах, хвалил мебель: «Медалькой у французов награждена!». Но никому никогда не приснились человеческие руки с узловатыми пальцами, загрубелыми, как черепаший панцирь, ногтями, набитыми на ладонях мозолями, такими, что крошились о них дубовые занозы и не прокалывал гвоздь. Никому не приснились выцветшие глаза, полуослепшие от вечного смотрения на пламя свечи, отраженное, как в зеркале, в небывалой по глянцу полировке. Никто ни разу не вспомнил об имени человека, погребенном в словах «Оригинал удостоен…», о судьбе того, кто своими руками создавал бесценные вещи, замечательные произведения искусства, и умирал в нищете, покидая мир в еловом гробу, наспех сколоченном из невыстроганных досок…
В тридцатом году раскулачили Шарапова, державшего в селе мастерские. Кустари организовали артель. Только Павел Ярыгин, который приходился Шарапову племянником, да еще кое-кто из сговоренных им кустарей в артель не пошли. По-прежнему работали они на дому, вывозили мебель на рынок и посмеивались над артельщиками.
— На квас заработаете, а за хлебными корками к нам приходите, выручим… — похихикивая, язвил Ярыгин.
Пророком он оказался плохим. Артель росла, набирала силы. Через несколько лет артельщики построили новое здание. В большие светлые цехи с охотой потянулись надомники. Вступили в артель и Ярыгин с его единомышленниками, но в мастерские идти отказались, работали по старинке, на дому, а мебель потихоньку «сплавляли» на сторону.
Началась война. Артель стала делать лыжи для армии. После войны снова взялись за мебель. Через год на собрании членов артели самый старый из северогорских мастеров, Илья Тимофеевич Сысоев, некогда гнувший спину в шараповской кабале, предложил перевести надомников в мастерские.
— Хватит советскую власть обманывать! — сказал он. — До какой поры вы, приятели, будете мебель «налево» гнать да стариковством своим невыполнение норм прикрывать? Айдате-ка в цех! Мы тут вам самое почетное место отведем. Ну, а не пойдете, худого не скажу, из артели вас коленком под комлевую часть р-раз! И беседуйте себе с фининспектором на доброе здоровьице.
«За» голосовали все. Надомники руки кверху тянули нехотя. Челюсть Ярыгина сама собой отвисла книзу.
А в одну из ветреных февральских ночей запылал производственный корпус. Спасти не удалось ничего, Вместе с артельными постройками сгорели два квартала жилых домов.
Ярыгин во время пожара стоял в толпе односельчан.
— Гляди-ка ты, как неладненько издалося, — поминутно осеняя себя крестом, бормотал он, — а ведь на подъем артёлка-то двигалася, ох-ох-о-о! Это уж кому раз не повезло, и до последу не повезет…
На рассвете, обсуждая с приятелями ночное происшествие, он спокойно философствовал:
— А при всем при том разобраться: вечного-то, друг-товаришш, ничего не бывает…
Виновников не нашлось. Надомников и Ярыгина таскали чуть не полгода, но за отсутствием улик дело вскоре заглохло.
Столяры разбрелись по своим низеньким мастерским; снова началась работа на дому. К тайному удовольствию Ярыгина, артель почти погибала.
А через три года приехавшие из Москвы инженеры занялись какими-то изысканиями, Слухи о том, что в Северной горе будет строиться мебельная фабрика, вскоре сделались достоянием всего села.
Строить фабрику начали, однако, только в 1951 году. К тому времени Северная гора стала рабочим поселком. Стройка заметно оживила поселок, внесла в его жизнь свежую струю. Из Новогорска автомашины почти ежедневно везли на строительство разные грузы. На станцию подавали вагоны с кирпичом, железом, цементом.
Артель, между тем, окончательно развалилась. Прежние мебельщики стали строителями. Первым пришел Сысоев старший вместе с сыном Сергеем, последним появился Ярыгин. Он ходил за прорабом больше недели, выговаривая себе «работенку» повыгоднее. Столяры посмеивались: «Паша-таракаша (так прозвали его за тонкие тараканьи усики) вторую неделю „на примерку“, ходит, деньгу себе по росту подбирает!»
— А вовсе в том греха-то и нет, — по обыкновению философствовал Ярыгин, когда крылатые издёвки достигали его ушей. — Денежка она есть главный житейской смысл. Уговор она прежде всего любит, чтобы чинно-благородно все было.
К декабрю 1953 года построили только первую очередь, однако, фабрика начала уже работать. В магазинах Новогорска появилась новая мебель. Но покупали ее плохо. И красоты маловато и прочность-то, кто ее знает, да и дорогая к тому же.
Мастера предлагали:
— Давайте придумаем свое! Неужели мы мебель разучились ладить? Слава-то прежняя куда подевалась?
Но бывший директор Гололедов от всех предложений отмахивался:
— Фабрика есть? — Есть! Мебель делаем? — Делаем! Нужна мебель? — Нужна! Ну и пусть берут, какую даем. Нам некогда красотой заниматься, лишь бы не разваливалась.
Фабрика продолжала работать по-прежнему. Мебель пока не разваливалась, но покупали ее все так же плохо.
Однажды Илья Тимофеевич побывал в Новогорске. На другой день с утра он пришел к Гололедову:
— Как вам, товарищ директор, не знаю, а мне стыдно, — дергая бородку, заявил он. — Своими глазами вчера нашу беду подглядел. Рижскую мебель в универмаг привезли, так в магазин не войти, аж до драки… В полчаса разобрали. А рядышком наши «шкафы», ровно будки сторожевые торчат, никто и спрашивать не хочет, Я, как распродали рижскую, подошел к продавцу, покупать вроде собрался, по шкафчику нашему ладошкой похлопываю да приговариваю: «Добрая вещица, ничего не скажешь», А продавец на меня глаза вытаращил, ничего не говорит, только, понимаю, за ненормального считает. У меня дальше притворяться душа не вытерпела, махнул рукой, да и прочь из магазина… Вот и решил от имени всей рабочей массы, от «столярства» всего к вам идти. Совестно делать такое дальше!
Гололедов, как всегда, держал себя очень спокойно.
— Давайте не будем принимать близко к сердцу капризы людей с испорченным вкусом, — сказал он. — Вы старый производственник, должны понимать: нам нужен план! Побольше да попроще.
— Вы меня, конечно, простите, — не вытерпел Сысоев, — только за такие рассуждения, худого не скажу, в глаза плюнуть — просто очень милосердное наказание… Извиняюсь, конечно, поскольку у меня тоже, видать, вкус сильно испорченный…
Шли дни. По-прежнему мебель увозили в город, по-прежнему поругивали и покупали скрепя сердце, — где лучшую возьмешь? Из Риги-то не каждый день возят.
Слава северогорцев разучилась парить над землей.
Когда сняли Гололедова, Илья Тимофеевич пришел домой в приподнятом настроении. Он достал из старенького буфета с витиеватой резной верхушкой заветную (мало ли, радость какая приключится) поллитровку, стукнул ладошкой в донышко и, налив полнехонький стакан, опрокинул его себе в горло. Потом крякнул, утер рукавом губы и, понюхав корочку черного хлеба, подмигнул своей встревоженной половине, Марье Спиридоновне, шумно поставил стакан и раздельно проговорил:
— Со святыми упокой…
Старушка поперхнулась неизвестно чем и закашлялась.
