— Ой, как же я устала, Чумалов!.. Поддержи меня, слабую женщину…
Поля положила руку на плечо Глеба. Он подхватил ее под мышки и посадил на каменный выступ.
Мимо шла Даша с железной лопатой на плече. За нею — толпа женщин тоже с лопатами. Они поднимались к электропередаче для штопки путей.
— Вот она, моя Дашок… поводырь! Славная когда-то была жинка…
Он обнял ее на перепутье и прижал к себе.
Даша засмеялась и, играя, сорвала шлем с его головы и бросила в сторону. Потом вырвалась и с хохотом побежала вперед. Он хотел пуститься за нею, но раздумал и только поглядел ей вслед. Постоял, медленно спустился вниз по пластам камней и поднял шлем.
Поля лукаво улыбалась, и, вздыхая, сказала с завистью:
— Даша — настоящая большевичка, и я ее очень уважаю. Но в тебя она влюблена, как невеста, Чумалов.
— Когда это тебе приснилось, товарищ Мехова?
— Как! Неужели ты этого не замечаешь?
— Я пока испытал другое, — огрызнулся Глеб. — Со мной она поступила так, как с мужьями не поступают.
— Да не может быть!.. — засмеялась Поля. — Не поверю, Чумалов. Уж не проявил ли ты деспотического нрава, как ревнивый муж…
Он смутился и, не выдержав ее насмешливого взгляда, отвернулся.
— Эх вы, мужчины, мужчины!.. Как крепко живет в вас домостроевщина!.. Нет еще в вас мужества уважать женщину.
— Извиняюсь, это ко мне не относится…
— Вот именно к тебе, дорогой товарищ…
…В тот вечер она, Даша, говорила с ним не так, как неделю назад. Неумело и скупо рассказала ему о своем приключении в ущелье. При свете электрической лампочки она казалась молодой девушкой: вся сияля от изумления, а широко открытые глаза смотрели на него доверчиво с улыбкой нежности. А когда рассказала, как она спрыгнула с фаэтона и как повел ее бородатыйдядя на удавку, Глеб вскочил со стула и забегал по комнате. Не страх за Дашу, не злоба на Бадьина, а удивление перед выросшим её духом потрясли его. И одно он глубоко, навсегда почувствовал: с этого часа никогда он не скажет ей грубого слова и не подойдёт к ней ни с обидным допросом, ни с назойливой лаской, он слушал её, вздрагивал и не отрывал от ее лица своих глаз.
— Дашок!.. Ведь это же была верная смерть!.. Я не знаю какое чудо спасло тебя… Ты права, голубка: мы, должно быть, не знаем не только друг друга, но и самих себя…
И во тьме, когда они лежали врозь (он — на кровати, она — на полу), Даша ласково позвала его:
— Глеб… ты спишь?
— Голубка, Дашенька!.. Разве я могу сейчас спать?..
И она ласково засмеялась, помолчала и вдруг лукаво спросила:
— Ну, а если, предположим, Глеб, я спала тогда с Бадьиным? Что ты на это скажешь?..
Глеб удивился: Даша не ранила его этой жестокой шуткой. Она испытывала его — испытывала в такие минуты, когда невозможно кривить душой, когда он обязательно должен выразить себя или человеком, или зверем. Чувствовал он в тот миг только одно: Даша стала дороже и больше жены, и сердце его волновалось нежностью к ней, как к новому другу, которого он не имел раньше никогда. Ему хотелось плакать от любви к ней и доказать ей какою угодно ценою, что счастье её дороже ему всего на свете.
— Зачем ты мне говоришь это, голубка? Что бы там ни было, а ты для меня сейчас дороже всего…
Даша вздохнула.
— Я не знаю… но что-то новое произошло в моей жизни… как-то по-новому… очень хорошо… чувствую и себя и тебя…
Она помолчала немного, повздыхала, потом заметалась в постели, вскочила на ноги и тихо подошла к его кровати. Он осторожно и нежно обнял ее и, целуя, положил рядом с собою.
Савчук во главе строительных рабочих пришивал шипами рельсы к шпалам. Он взмахивал молотом с неистовством разъяренного трудом человека.
Глеб вскинул кайлу на плечо и стал взбираться в гору, где железнодорожники рубили кусты и вели трассу в камнях: они готовили путь для второй очереди.
— Бей, Савчук, сильней!.. Бей, чтобы скорее запели твои пилы в бондарке…
— Бьем, идоловы души!.. Проложим дорогу и к своим девчатам…
Крепили к шпалам последние рельсы. Канаты лежали змеями па блоках и уползали вниз, в толпы народа.
Красноармейцы, опираясь на винтовки, держали караул в седловине перевала. Над ними и вокруг них густо зеленели кустарники и туя.
Разбитый, с дрожью в конечностях, выбыл из строя Сергей. Он отошел к Меховой и свалился около нее на камни.
— Ну что, милый интеллигент?.. Не правда ли, что не всегда сладки корни коммунистического труда?
И Мехова ласково погладила его по волосам, а он улыбнулся конфузливо и виновато. С носа и подбородка капельками катился пот.
— Я переживаю, Поля, большое волнение. Такие дни — редкие в жизни. Как все огромно, какой размах и какая сила!.. Этим человек растет и делается непобедимым. Давайте посидим, Поля, и помечтаем…
За шумом работы сначала не было слышно выстрелов. Красноармейцы суетились на перевале: прятались за грудами камней, перебегали один за другим в седловине и стреляли торопливо, вразнобой.
Лухава взмахивал руками и кричал, срывая голос:
— Товарищи!.. Спокойствие!.. Все — на своих местах!.. Работы не прерывать!.. Не допускать паники!..
Но тысячи людей от вершин до дна уже бежали и вниз, и вправо, и влево, падали и опять бежали. В разных местах кое-кто старался задержать бегущие толпы — поднимали руки, грозили лопатами и кирками.
Глеб вскарабкался на скалу и скомандовал:
— Товарищи коммунисты, ко мне!
Головной отряд рабочих профстроя бросился к Глебу, а за ними в одиночку и группами бежали другие.
— Сто-ой!! Сто-ой!..
Люди неудержимо катились вниз, разбегались в стороны, в кустарники и скалы.
— Вот сволочи… не выдержали…
— Покати-лись… побежали… как крысы… Эх, народ!
— Есть всякий народ: один — вперед, другой — наоборот.
Глеб распоряжался весело и оживленно:
— Бегите, товарищи, вниз!.. Савчук! Даша!.. Успокойте там людей… водворяйте обратно…
Савчук и Даша и еще несколько рабочих, схватившись за руки, чтобы сдержать друг друга, цепочкой побежали под гору.
А Глеб, приглашая рабочих взмахами руки, покрикивал:
— Товарищи, ко мне!.. За винтовками… на электропередачу!..
И быстро пошел по шпалам вверх, к обелискам. За ним хлынул целый отряд рабочих.
Металлисты и электрики работали спокойно и молча, но в глазах вздрагивала тревога.
Лухава и Сергей раздавали винтовки и патроны, и каждый, получая ружье, не мог сдержать улыбки радости. Все одинаково переживали торжественность и важность момента и со строгими лицами вставляли обоймы и молча отходили в сторону. Только Митька-забойщик, гармонист, с синим бритым черепом, рвался вперед, к Глебу, и орал:
— А ну, дай дорогу, ребята!.. Не оттирай, просю!.. Я свое место отлично понимаю… Я, может, ждал этого хвакта горячей, чем своего рождения…
Протягивая издали руки, он жадно тянулся к винтовке и злился, когда отталкивали его в сторону.
Через несколько минут отряд врассыпную побежал вверх, на перевал.
Поля карабкалась по камням рядом с Глебом. Он чувствовал мягкое ее плечо и слышал торопливое дыхание.
— Все-таки пошла, увязалась, товарищ Мехова… Зачем?
— А почему же мне не пойти? Почему ты должен идти, а я — нет?
— Я — другое дело, а у тебя юбка приросла к ногам…
Поля озлилась и пренебрежительно фыркнула.
Впереди, в разных местах, перебегали красноармейцы и рабочие, останавливались и стреляли с колена. Очень далеко — в море ли, за горами ли — пели сирены.
— Ведь это — пули, Глеб!.. Я уж давно их не слышала…
Глеб шел с винтовкой на изготовку, с ним рядом — Поля, тоже с винтовкой. Длинные ее кудри горели на солнце.
Диспозиция Глеба была краткой и ясной. Отряд заходит в тыл бандитам с левого фланга и выбивает их из лесочка на лысину склона, под удар красноармейцев, которые их уничтожают. Сам же он будет руководить боем с вершины горы.
— Слышишь, Глеб? Они — рядом: стреляют из-за вершины Они шли наверняка — вызвать панику, а потом разрушить бремсберг.
Глеб не ответил. Он взбирался на крутизну, часто останавливался и оглядывался на бремсберг. Мехова не отставала от него.
Глубоко внизу густой массой шевелился народ, и из этой гущи длинной вереницей ползли вверх по шпалам целые артели и одинокие фигуры.
Куполом зеленела вершина. Железный треножник — геодезический знак — ярко горел красной ржавчиной.
Они вползли на острую грань горы. Отсюда открывалось широкое отложье в рощах и перелесках, в лощинах и взгорьях. Далеко синели другие, еще более высокие хребты, а над ними мерцали отдельные вершины, покрытые розовым снегом.
Чумалов и Поля легли у треножника — на вороха мелкого щебня. Пахло жженой травою и серным накалом цементняка.
