каждым зернышком, а когда горстка — кажется, растерялось твоего зерна немало.
Где Ганка достала жернова? Конечно, не сама их смастерила, — не было у нее на это ни соображения, ни умения. Через Бахурку расспросила у каких-то людей, пошла к ним с Иваном, заплатила деньги, сколько запросили, да и домой жернова притащила. Сама она несла деревянную коробку, а сын — тяжелый камень. Несли свою покупку в мешках, чтобы меньше людей видело.
Сначала поставили жернова в хате на скамье, но скоро перенесли в кладовую — опять-таки чтобы меньше людей видело. Потому что каждый, не успеет еще порог переступить, а уже глаза на жернова таращит. В кладовой и не видно их, и грохота не слышно.
Теперь уже легче Ганке стало. Если есть горсть ячменя, то не нужно ни о мельнице думать, ни о том, чтобы смолоть эту горсть на чьих-то жерновах. Теперь берешь эту малость и перетираешь дома. Захотел — вечером, захотел — ночью, а если понадобится — и до света.
Правда, поначалу, как принялись молоть, вместе с мукой или крупой много гранитной трухи сыпалось. Но Иван так все приспособил, что крутить жернова стало легче и мука теперь сыпалась чистая. Конечно, приходилось посопеть и покряхтеть, но теперь уж Ганка доподлинно знала, что ни зернышка не пропадет, ни пылинки не развеется.
Как правило, крутили жернова всегда Иван с Толиком, а Саню к ручке не подпускали — куда такой маленькой. Мололи они в две руки, старались крутить ровно, не дергать, чтобы все зерна размалывались.
Бахурка теперь пуще прежнего зачастила к Ганке. То щепотку ржи или пшеницы бежит смолоть, то еще зачем-нибудь.
— Пампушек из свежей мучки захотелось.
А там той мучицы как раз и выходит на две пампушки. Или на три вареника. Правда, старому человеку больше и не нужно, но все-таки…
Прежде, когда Ганка ходила к людям молоть что-нибудь, обязательно благодарила хозяев: или гостинцем для их детей, или добрым словом, если на гостинец не хватало. Ганкины дети все это запомнили. И если кто приходил теперь к ним что-то смолоть — а это бывало чаще всего, когда Ганки не было дома, когда она на работе, — стали требовать благодарности за помол. У тех, кто им яблоко или пирожок давал, ничего больше не просили. Зато случались и недогадливые. Толик с Иваном смелют им все, а они — до свидания и за порог. Тогда Иван становился перед таким невежливым гостем и говорил хмуро:
— За помол следовало бы… — И добавлял: — Да и руки мы себе натрудили, крутя рукоятку.
Невежливые гости должны были как-то отблагодарить. Ведь и в самом деле было за что, а более всего за то, что Ганкины дети почтительные и потрудились славно.
А вся эта история случилась у них с Сонькой Твердоступихой.
Сонька к ним редко наведывалась — разве что в окно когда-нибудь заглянет, идя мимо хаты. А то пришла с мешком и попросила смолоть немного: мол, свои жернова сломались, у соседей двери заперты, безвыходное положение.
— Да разве нам жалко, — великодушно сказал Иван.
Сонька просунула голову в кладовую, и глаза ее, привыкшие к свету, ничего не могли увидеть.
— Где же тут ваша фабрика?
— Да это не фабрика, а жернова, — уже недовольно буркнул Иван.
— Пусть и так будет… Называйте как хотите, лишь бы мололо.
Нащупав в темноте жернова, она принялась дергать за ручку, но ничего у нее не получалось. Очевидно, к своим привыкла, а эти были неудобны.
— Уж не нарочно ли для меня испортили, а? — сказала Сонька.
— Как это — испортили? — чуть ли не сердился Иван. — А ну, отступите, мы вам покажем.
Как стали они с Толиком показывать, так за какие-нибудь полчаса Сонькино зерно перетерли, словно и не было его. Только хекали оба да лоб вытирали.
— А из вас лихие фабриканты! — засмеялась Сонька. — Вам бы волю, так живо бы в богатеи вышли с такими жерновами.
Она насмехалась откровенно, открыто, и Иван не сдержался:
— А вы, тетка, не смейтесь!
— Да кто ж тут смеется?
— Вы не смейтесь, а за помол заплатите.
У Соньки язык отнялся. Едва пришла в себя:
— Это мать научила тебя брать за помол?
— Вы мою мать не трогайте, — отрезал Иван. — Она у вас на шее не сидит.
— Нет, вы только послушайте его! — всплеснула руками Сонька. — И где это ты говорить так научился?
Иван не отвечал, глядя на нее исподлобья. Рядом с ним, так же глядя исподлобья, стояли Толик и Саня.
Твердоступиха сразу прикусила язык. И голос у нее хоть и не подобрел, но стал мягче:
— Что ж, пошли со мною…
Они все и пошли к ней домой. Сонька и вправду не обманула Ганкиных детей. Стояла у нее миска с варениками, видно, позавчера были сварены, но не съедены, вот она их и отдала. Берите, мол, свою плату, если такие настырные.
Иван нес вареники, Толик и Саня хотели еще по дороге попробовать, но он шлепал их по рукам. А дома выложил вареники в миску и приказал, чтоб никто не трогал.
Дети так и не знали, вкусные те вареники или нет, но целый день о них думали.
Вечером вернулась с работы Ганка. Встретил Иван ее на пороге — никак не мог дождаться.
— Вы, мама, — начал, — наверно, думаете сейчас, что бы такое на ужин приготовить.
— Да о чем же мне еще и думать…
— Идите в хату.
Ганка, услышав это, сердцем почувствовала: должно быть, натворили что-то. А увидя в миске вареники, даже растерялась: кто же это налепил их и сварил, уж не Саня ли?
— А с чем вареники? — спросила торопливо.
— Н-не знаем, — ответили дети.
— А где ж это вы расстарались?
Они наперебой принялись объяснять, что дали им вареники за помол.
— Сонька Твердоступиха дала? — удивилась мать.
Старший сын растолковал, что Сонька давать не хотела, тогда они сами потребовали.
— Потребовали? — почернела лицом Ганка. Взяла вареник, надкусила — с картошкой. И картошка
