в Новую Греблю, да и для своих активистов хватило — жили они теперь хотя в сырых и холодных, но зато в собственных кирпичных домиках.
А на выгоне, где когда-то стояла церковь, образовались рвы и ямы, дно которых устилали битый кирпич, камни, комья известки. В этих ямах весной играли дети, грызлись между собой коты и собаки, а по утрам к этим ямам хозяева сгоняли скотину в стадо. Ямы постепенно зарастали бурьяном, мельчали: сюда свозили и ссыпали мусор и всякий хлам. Было время, когда мимо ям боялись проходить и старые, и малые: нашли здесь убитого человека, чужого, никто его не знал, и сколько ни бились, чтобы установить, кто порешил, — так и не смогли узнать. Труп увезли в район, история эта стала забываться, скоро и совсем забылась, и не прошло много времени, как в ямах снова играли дети в войну, разбойников, в «разбитого царя».
Так вот, на этом выгоне появились землекопы, начали рыть яму — длинную и широкую. Когда у них спрашивали, что тут должно быть, землекопы — братья Сядристые, оба коротконогие, круглоголовые, пухлогубые, — едва ли не в один голос отвечали:
— Поживете — увидите.
— А все-таки? — настаивали збаражане. На что ответ был еще загадочнее:
— Да вот поживете — и увидите.
И вправду, пожили и увидели. В Збараже было несколько могил прямо у самых хат. В войну, бывало, где солдата убило, там его люди и хоронили. Была такая могила в поле, под самыми Лисками, где похоронили останки нескольких летчиков: уже война далеко-далеко откатилась, а самолет летел и упал. От летчиков остались только клочья и рука. Нечего было даже хоронить. Мокрую, окровавленную землю собрали и в землю же ее и схоронили…
Вот в районе и надумали: раз солдаты вместе воевали, следует похоронить их в одной братской могиле.
Похороны были назначены на воскресенье. В село понаехало милиции, молоденьких солдатиков с духовыми трубами, а также солдат с карабинами, приехали на легковых машинах их командиры и отдельно — районное начальство в длинных габардиновых макинтошах и широкополых шляпах. Казалось, следовало бы печалиться, однако почти на всех лицах было возбуждение, словно дождались наконец долгожданного праздника. Председатель колхоза тоже надел габардиновый макинтош — в нем он в селе не ходил никогда, считал, что здесь не для кого одеваться, зато когда выбирался в район или в область, непременно брал с собой. Там, в районе или в области, он хотел и сам себе и другим казаться тоже не абы каким начальством.
Бахурка прибежала к Ганке растерянная, сама себя не помня, Ганка такою видела ее редко: баба хоть и не молодая уже, зато еще при здоровье, переживать ей нечего, потому что своей семьи нет. А тут…
— Идем ко мне, — стала просить, — идем ко мне, Ганка, я только за тебя и смогу спрятаться. Только ты мне и поможешь…
— Чем вам помочь? — спросила Ганка.
— Могилу в моем дворе, что под вишней-лутовкой, будут раскапывать.
— Конечно, будут.
— И моего солдата заберут…
— Пусть берут. Вместе им, баба, лежать будет легче, вместе всегда так.
— А разве ему возле моей хаты плохо лежать? Разве его не в моем дворе убило?.. Вылезла из погреба, гляжу, а он лежит и кровью подплывает… Или я за его могилой не присматриваю? Или цветов не сажаю, или не поливаю их?
— Никто на вас такого не говорит… Но ведь по-братски хотят положить их.
— Не отдам, — сказала Бахурка. — Я и так одна-одинешенька, а тут еще и убитого отдай… Иди, Ганка, со мной, а то, как они придут, ей-богу, не знаю, что сделаю.
Побежала Бахурка к своей хатенке. Должна была и Ганка идти — боялась, что бабка и в самом деле натворит такого, что потом не погасишь. По дороге к Бахурке присоединилось несколько человек — вот и собралась у нее во дворе толпа немалая. Старая взяла веничек, стала подметать вокруг могилы, там травку сорвала, там бурьянец вырвала. Потом стала поливать цветы. Женщины смотрели на нее и вздыхали. В самом деле, для чего обижать старую? Не было у нее никогда семьи, — вот нашелся в войну сын, да и того она в землю закопала. Так и жили они: солдат в могиле, а старуха в хате, и дальше пусть бы так было. Для чего обижать старую?
— Вы хоть знаете, кто он такой, откуда? — допытывались — Может, за эти годы родные его наведывались? Или разыскивал кто?
Бахурка ничего не отвечала. Печальная, тихая, сжала бескровные губы и опрыскивала цветы на могиле. Наконец отозвалась:
— Убили его, совсем ведь не пожил, так теперь и костям его не дадут спокойно полежать. Он для меня — как семья. Вот сижу в хате и знаю, что не одна. Или возвращаюсь откуда-нибудь домой, тоже как-то легче на душе: знаю, не в пустой дом иду, — он тут спит. Я даже разговариваю с ним. Рассказываю про всякую всячину, а он слушает и молчит.
— Так что ж он вам скажет…
Откапывать могилу пришли к Бахурке братья Сядристые, и сразу же за ними подкатила машина, из которой вышло несколько солдат с лопатами, милиционер и бригадир Тюпа. Солдаты сбились у ворот, смотрели на хату, двор, но дальше почему-то не шли. Люди, стоявшие под вишней, не сводили с них глаз. Милиционер же с Тюпой оказались бывалее и напористее, они подошли к толпе, поздоровались, и милиционер спросил:
— А где тут могила?.. Где хозяин усадьбы?
— Хозяина нет, — ответила Ганка.
— А хозяйка?
Ему показали на Бахурку.
— Да нет, может, кто помоложе есть?
— Вот это вся молодежь, — вмешался Тюпа.
— Ну что ж, — внушительно сказал милиционер и скользнул взглядом по огороду, небу, женщинам. И к солдатам, которые наконец подошли: — Начинайте.
Ганка думала, что Бахурка станет ругаться, плакать, спорить. Но та, побледнев, сгорбилась и смотрела на солдат так, словно хотела кого-то узнать среди них. Потом шагнула к могиле, припала к ней…
— Э-э, бабушка, — поморщился милиционер. — К чему так? — и положил ей руку на плечо — большую руку с желтыми прокуренными ногтями.
— Хватит, баба, хватит, — добавил и Тюпа. — Он ведь солдатом был, да и вот тоже солдаты
