Вот твоя каюта. На пристанях на берег не шляйся, а то отстанешь. За борт не свались. Есть будешь в ресторане. Он там, на носу.
Каюта мне понравилась. В ней был диван с постелью, тумбочка с лампочкой под абажуром. У двери какая — то белая штука, похожая на умывальник. Я надавил на рычажок, и струя брызнула мне в лицо. Я отскочил, испугавшись. Потом плюхнулся на упругий диван и с удовольствием закачался на нем…
Сойдя в Барнауле на пристани, я растерянно остановился среди толпы, не зная куда идти. И тут кто — то закричал:
Павлик! Павлик!
Я обернулся и увидел женщину в красном платье, в белых туфлях. Волосы у нее рыжие, а брови черные, и глаза тоже. От женщины хорошо пахло цветами.
Павлик! Это же я, тетя Тася! — весело воскликнула она, прижав меня к себе. — Какой ты стал большой! Весь в бабку! Я тебя сразу узнала. — И она повела меня к себе домой…
Теперь я уже смутно помню, как я прожил тот месяц у тети Таси. Театр, кино, парк, мороженое, такси, магазины — все это слилось в один радостный праздник. Но самое главное было в том, что я почувствовал себя человеком. Я живу, я думаю, я дышу, и вокруг меня такие же свободные люди, а не безгласные исполнители «воли божьей», «слова божьего». Такой жизни я коснулся впервые. Как она не походила на мою прежнюю жизнь! О молельном доме я вспоминал со страхом и отвращением.
Вернулся я домой в новом костюме, с новеньким чемоданом, набитым рубашками, играми, конфетами. И еще в руках у меня были лыжи и коньки!
Шел я по берегу. На другой стороне, в ярких заливных лугах, по пояс в траве, мужики взмахивали литовками, косили отаву.
А вот и кирпичный завод. По огромному деревянному кругу сонно ходили два быка, крутили глиномешалку. Она уныло потрескивала, а парень, что сидел на рычаге, вяло подгонял быков палкой. Колесо под сиденьем парня скрипело жалобно и надрывно. Формовщики наполняли глиной формы и таскали их к полкам.
Август уже уходил. В воздухе летали серебристые паутинки с паучками.
Дома никого не оказалось. Я оставил чемодан в сенях, вошел в свою каморку, взглянул на лежанку, застланную драным одеялом, на серые, унылые стены.
«Как же дальше — то жить теперь? — подумал я с горечью. — Когда же я уеду отсюда навсегда?»
Приехал, сынок?! Да где ты? — услышал я крик матери. Я вышел из своей комнаты. Мать держала мой чемодан и смеялась. Я взял у нее чемодан и раскрыл его. Тут появился отец, и они стали рассматривать, что мне подарила тетя Тася.
Вот костюм, это дело, а остальное — пустая трата денег, — заметил отец.
Мне неприятно было это слышать. Я утащил чемодан к себе в комнату. Скоро прибежал ко мне Ванюшка, весело крикнул:
Здорово, путешественник! — и пожал мне руку. Осмотрев мои сокровища, он озабоченно сказал:
Знаешь, с дедом плохо!
А что с ним?! — забеспокоился я.
Мама сказала, что от пьянства удар у него был. Он же последнее время все пил. Это из — за Фени. Закрывался в мастерской и пил. А потом начинал кричать, петь, плакать.
Я заглянул в комнату к деду. Он лежал на кровати поверх одеяла, одетый в новый праздничный костюм, в белоснежную рубашку, словно собрался в гости. Его волосы, борода, усы были аккуратно подстрижены. Здорово изменился дед, пока я ездил. Он как — то усох, стал меньше, старее.
Деда, а почему ты оделся так? — спросил я, чувствуя, что на глазах моих выступают слезы.
Нельзя трогать усопшего человека, — тихо и медленно объяснил он. — А то ворошат его… Туда — сюда перекладывают, обмывают, одевают. Страшно ведь это живым и противно. А я сам себя приготовил. И не трожьте меня. Сам оделся, сам улегся.
Да ничего ты не умрешь! Придумываешь только, — воскликнул я, ладошкой размазывая слезы по щекам.
Это — ничего. Это — хорошо. Поплачь, поплачь, внучек ты мой милый. Никто и никогда в жизни не плакал обо мне. А вот ты — плачешь, значит — любишь… Вот мне уже и хорошо, вот мне уже и легче.
Живи, деда! — закричал я.
Ничего, ничего… Ты не бойся. Это ведь природой так заведено, что жизнь кончается смертью… А умные люди это переиначили. У них жизнь кончается не смертью, а большими делами… У меня же этак — то и не получилось. Оглядываюсь на свой путь и ничего — то я хорошего не вижу.
Дед положил на мою лохматую голову тяжелую, слабую руку и погладил меня. От этого я еще сильнее заплакал — никто еще меня так не ласкал.
Ты художником будешь… Художником… В тебе есть… Слушай… Выгляни, за дверью никто не таится?
Я открыл дверь, выглянул.
Никого, — сказал я, подходя к деду.
Теперь запомни… Сначала поклянись, что все сделаешь так, как я скажу.
Клянусь тебе, дедушка!
Так вот… есть у меня деньги… Скопил на старость. Не очень большие, но все — таки… — дед слабо усмехнулся. — Хватит, чтобы тебе два — три первых года прожить самостоятельно и спокойно учиться… Отец твой, как жадный пес, крутится вокруг меня, домогается. Думает, что денег у меня хоть лопатой греби. Он и Фенюшку тогда из — за них… Зверь, зверь! Так вот что он получит, — и дед сложил кукишем свои большущие пальцы. — Твои они. Вспоминай деда… В сарае, за второй балкой от входа… Знаешь?
Ага, помню, знаю…
Как раз между торцом балки и крышей. Будешь уезжать учиться, возьмешь их.
Хорошо, дедушка, все будет, как ты велишь! Я позову доктора?
Не поможет. Я это лучше его знаю. Оборвалась во мне становая жила, а без нее жизнь не держится, как потолок не держится без матки. Рухнет… Ну, а теперь иди, парень. Ни к чему тебе смотреть, как я буду с жизнью прощаться… — Он еще раз погладил мою голову и легонько толкнул меня в грудь: иди, мол, отсюда, иди!..
Я попятился, не сводя с него глаз. Дед лежал высохший, празднично одетый… Собрался мой дед в далекий путь. Таким же вот он был однажды, когда ждал свою Феню… И последнее, что я заметил, — это из зеленой кожи портфель под подушкой, на которой лежала голова деда…
Во дворе я встретил Ваньку, и он повел меня записываться в школу.
Здание семилетки построили на горе. Вокруг нее посадили деревья. Школа оказалась среди сада. Она так и светилась новенькими смолистыми бревнами. Классы, зал со сценой, коридор пахли еще краской и известью. Очень хорошую, красивую построили школу. В ней хотелось учиться…
Меня записали в пятый класс, а Ванюшку — в седьмой. Затем мы с Ванюшкой убежали на речку, играли там с мальчишками в индейцев и вернулись домой только к вечеру. А встретил нас материн крик. Дед умер. Он спокойно лежал в своей домовине. Мать стояла на коленях у гроба и причитала в голос. Подавленные, испуганные, постояли мы с Ванюшкой в дверях и тихонько ушли в кухню. Там я увидел на столе зеленый портфель. Он уже был не пухлый, а пустой, плоский. На полу валялись скомканные баптистские журналы. На табуретке я увидел какой — то листок. Взял его и удивился: на нем была нарисована рука, показывающая кукиш. Я как бы услышал голос деда, который еще утром говорил мне об отце: «Вот что он получит!» Я тут же догадался, что произошло без нас; потом эту догадку подтвердил рассказ матери. Отец требовал, просил, умолял деда отдать ему деньги. Дед успокоил его: «Деньги в портфеле. Как отойду я, так и бери».
И действительно, как только дед затих навсегда, отец вытянул из — под его головы портфель, бросился на кухню, выдернул из портфеля содержимое и нашел в нем только баптистские журналы, натолканные для толщины, да нарисованный дедом кукиш. Дед, озорной чудило, остался верен себе. Отец взвыл от ярости и бросился во владения деда. Он все перерыл у него в полуподвале и в мастерской, но ничего не нашел…
Когда хоронили деда, было пасмурно. Небо укуталось в лохмотья туч.
Могилу деду вырыли в березовом колке, рядом с могилой Пегана. Такова была воля деда. Народу собралось много. Общими силами установили в изголовье могилы светло — серый гранитный столб — четырехгранник, на котором рукой деда было высечено:
Дни наши летят быстрее гонца.
Как тень они проходят.
И под этой надписью были изображены осколки какого — то сосуда. И слова, и осколки сияли, дед покрыл их бронзой. Толпа баптистов молча и задумчиво смотрела на эти последние слова своего бывшего проповедника…
Я попал в первую смену, а Ванюшка — во вторую. И вот он — первый школьный день. Рано я заявился в свой пятый класс, а там уже сидел на задней парте веснушчатый верзила. Я его никогда не видел- новенький.
Эй, давай сюда! — позвал он. — Я здесь с семи караулю. Ты драться любишь?
Люблю, — зачем — то соврал я.
Ну, тогда садись со мной. Дружить будем! Тебя как звать?
Павел, а тебя?
Петька. Давай порубаем, — и он достал из портфеля несколько помидоров, соль и кусок хлеба.
Мы все это быстро уничтожили.
Ты оставался на второй год? — спросил Петька.
Нет.
А я в третьем два года сидел и в четвертом тоже.
