— Очень удачно прошло собрание, Федор Адрианович! — сказал прокурор. — И Блищука раскусили, не удалось ему выехать на демагогических фразах; всем ясно, что за человек!
— Ясно? Всем? Не думаю…
Ключарев закинул руки за голову. Ему было почти ощутимо больно от этого воспоминания: понурый Блищук с потухшими глазами. А если перелистнуть назад год, как страницу, тот же Блищук, прославленный председатель первого в области колхоза-миллионера, спокойно, чуть прищурившись, всматривался в свое будущее с обложки журнала.
Где же была та гнилая ступенька, которая подломилась под Блищуком, и он покатился вниз? Откуда начался спад волны? И как все они, а он, Ключарев, в первую очередь, не заметили, пропустили, прохлопали этот момент, чтоб сейчас дожить вот до такого дня?!
— Какие бы ни были у него заслуги в прошлом, — сказал молодой прокурор, сам восхищаясь своей непреклонностью, — но сегодня Блищук не соответствует возросшим требованиям, а раз отвечаешь за весь колхоз…
— За человека тоже.
— Что?
— За каждого человека тоже.
Прокурор закашлялся.
— Откровенно говоря, — сказал Ключарев, — сегодня скверный день. Особенно плохой для нас, для райкома.
— Но почему? Если человек не справился…
— Ах, как легко привешивать ярлычки! — Ключарев порывисто приподнялся на локте. — «Не справился»! А разве не виновата в этом, кроме него самого, и вся практика захваливания? Сделал человек полезное дело, его отметили, наградили — ну и достаточно. А у нас зачастую получается так. Отметили один раз, заслуженно отметили, а дальше пошло уже по инерции: сидит человек во всех президиумах, о нем пишут газеты, он делегат конференций, он депутат райсовета. Понемногу привыкают к фамилии, как к мягкому креслу. Всегда под руками дежурный список, ночью разбуди — перечислим, не ошибемся. А ведь за знаменитой фамилией еще и живой человек стоит! И у него не все гладко в жизни получается. Но как же покритиковать, одернуть своего выдвиженца? Это значит и на себя бросить тень. Вот и получается, что удобнее не видеть плохого, не признавать плохое плохим.
Ключарев расстроенно отбросил сломанную спичку и, забыв зажечь другую, напряженно, бесцельно вглядывался в смутно белеющий лист на бревенчатой стене: «Что это? Плакат? Нет. Формат другой».
— Но вы ведь с Блищука вину тоже не снимаете? — У прокурора голос был удрученный. Так еще хорошо час назад все раскладывалось по своим местам: зазнайка-председатель, бдительный секретарь…
— Нет. Не снимаю. За эту вину он сегодня и поплатился. Ошибся Блищук вот в чем: не разобрался в сущности Советской власти, думал прожить на легкой славе. Миллион на льне собрал, а два, которые мог бы получить с животноводства, с овощей, с зерна, оставил лежать в земле. Такого простить ему никто не имеет права.
Летние созвездия проходили по небосклону, как часовые стрелки. Кто умеет их читать, тому нет нужды справляться о времени: белый рассвет постучится в его окна раньше, чем к другим!
…Уже тяжелая роса потянула к земле грушевые ветви. Заснул на полуслове прокурор молодым, все смывающим из памяти сном.
Замолкла колотушка ночного сторожа. Ключарев с трудом приоткрыл слипающиеся веки: его собственный портрет на предвыборном листке смотрел с бревенчатой стены.
Блищуковские дела заняли у Ключарева несколько дней, вытесняя остальные заботы. Но он не переставал думать и об Антонине, хотя то, что ему сказали про пчел и ульи, бросало косую, неприятную тень на его сокровенное, глубоко спрятанное отношение к ней. И на Грома распространилось это подспудное неудовольствие: он говорил с ним по телефону о больнице скупо, сухо, правда, внутренне оправдываясь тем, что в тамошних делах лучше разобраться на месте самому.
Накануне этой поездки в Лучесы, давно обещанной, кстати, и Павлу Горбаню (обещанной еще со времени их разговора о свадьбах), Федор Адрианович позвонил Павлу в райком комсомола.
— Помнишь, мы говорили о штундистах? — сказал он. — Так вот тебе козырь для пропаганды: поймали вчера большанские парни пресвитера Степана Лисянского в кустах с девицей. Темно было, может быть и ушел бы, да стал отбиваться, как бешеный, и все лицо отворачивал, чтоб не узнали. Сегодня штундисты один за другим заходят в сельсовет, спрашивают: правда ли? Он им самим надоел, как горькая редька, святоша этот фальшивый. А такой факт лучше всякой лекции!
— Да, конечно, — как всегда бесцветно, отозвался Павел.
Ключарев даже досадливо крякнул: неужели так и не найдется ничего, что могло бы расшевелить Горбаня? И ведь хороший парень! Он определенно нравился Ключареву своим чистым, открытым лицом под копной курчавых волос.
Для Ключарева люди делились на две неравные половины: одни — и их было больше — как-то сразу открывались перед ним. Он любил их достоинства и не боялся недостатков. Другие все ускользали, никак не докопаешься до их сердцевины.
На следующий день, ближе к полудню, они с Павлом уже направлялись в Пятигостичи, а оттуда в Лучесы на комсомольское собрание.
Там, где развилка дорог на Большаны и Лучесы, машина по знаку Ключарева остановилась у самого края поля. Веник васильков и придорожных трав смахнул пыль с фары. На маленьком холмистом участке неподвижно стоял комбайн. Убрал он не больше гектара, шел по волне полегшей пшеницы, и много несжатых колосков осталось на жнивье. Комбайнер и его помощник сидели неподалеку у ракитового куста, курили. В сторонке спала, прикрыв лицо от загара носовым платком, девушка-агроном. Тишина и мирный покой царствовали здесь.
— В чем дело? — спросил Ключарев еще издали. — Почему стоите?
— Поломка, — равнодушно отозвался комбайнер, приподымаясь и сдувая со лба чуб.
Вслед за Ключаревым подошел Павел Горбань, поздоровался.
— Зачем машину на такой кулачок привели? Чтоб колхозники посмеялись над ней? — спросил Ключарев, еще довольно сдержанно. — Тут легче серпами сжать.
— Пожадничал председатель, — насмешливо отозвался комбайнер, — один комбайн работает — показалось мало, второй выпросил. А делать нечего. Площадей нет. — И, словно отметая от себя всякие дальнейшие претензии, махнул рукой в сторону. — Да вот он и сам: летит, как муха, на начальство.
Действительно, через поле спеша приближался председатель лучесского колхоза Гром.
После телефонного разговора неделю назад Ключарев его не видел и теперь, вскипая давним раздражением, двинулся навстречу с видом, который не предвещал ничего доброго.
Павел пошел было за Ключаревым, но остановился в нерешительности и вернулся к комбайну.
— Что тут с ним?
Комбайнер недовольно пожал плечами.
— Черт его знает! Что-то с зажиганием. Я не ремонтная мастерская. Дал знать в МТС, приедут — разберутся.
Легонько посвистывая сквозь зубы, он пошел не спеша вдоль поля, поближе к секретарю райкома, посматривая на него косым заинтересованным взглядом. Павел обошел комбайн вокруг, словно приглядываясь, крутанул заводную рукоятку двигателя: искры не было. «Так, так», — сам себе проговорил он раздумывая. Потом снял крышку распределителя.
— У тебя нет надфиля? — крикнул он вдогонку. — Напильничка?
Комбайнер, не оборачиваясь, отрицательно мотнул головой.
Ключарев крупными шагами обмерял сжатый участок поля. Гром еле поспевал за ним. Почти бегом бежала следом и агроном в белых тапочках на босу ногу.
— За что машину мучаешь, Гром? Ведь ее рабочие делали, сколько труда вложили! Заставил на таком клинышке вертеться. Все равно что умного, полезного человека послать решетом воду черпать. А вам, агроном, надо бы дождаться, пока хоть немного наскирдуют: легли бы тогда за копну — и солнышко не так печет, и вас не видно, стыда меньше. Нет, Данила Семенович, не прощу тебе этой пшеницы, пока из района не уеду!..
— Федор Адрианович! — позвал вдруг от комбайна Павел. — У вас гривенника нет?
Струйки пота текли по его вискам, поперек щеки шла свежая масляная полоса. Но лицо было оживленное, почти счастливое. Павла Горбаня Ключарев еще, пожалуй, и не видел таким. Он молча порылся в карманах, протянул горсть монет. Павел перебрал их все, выбирая новую и пробуя ногтем резьбу, потом засмеялся, тряхнув головой:
— Ничего, наладим, пустим, не горюй, комбайнер!
— Это значит, контакт надо было подчистить, — пробормотал тот, не глядя на Ключарева.
— Это значит, что, кроме справки об окончании курсов, надо еще мамин ум иметь, — в тон ему ответил секретарь райкома. — Заедем, Павел, в сельсовет, позвоним: пусть МТС не беспокоится, незачем тревожить аварийную бригаду!
…Павел Горбань ехал вначале молча, только все беспокойно оглядывался: видно было, как комбайнер, словно подхваченный ветром, вскочил на сиденье, крикнул что-то помощнику, и большая машина пошла, разметая веерами спелое жито. Пахло цветочной пылью, семена диких трав залетали в «победу», и один такой пушистый комочек прилип к щеке Павла, там, где блестело еще не стертое масляное пятно.
