Юрий Рытхэу - Путешествие в молодость, или Время красной морошки

— Почему же тогда тебя посадили?

— Потому что я немец! — хрипло ответил Мелленберг и вдруг с горечью подумал: «Какой же я немец, если всего-то немецкого лишь фамилия. Ни языка, ни своих предков не знаю… Вырос в приюте, толком нигде не учился. Здешние чукчи куда образованнее, они ведь ходили в ликбез, а меня туда не пустили, решив почему-то, что европеец должен непременно быть грамотным…»

Но эти мысли, как птичья стая, быстро пронеслись в его мозгу и улетучились; в сознании остались лишь насущные заботы о больной Мину, о детях.

— Дома жир есть?

— Жир есть, — ответила Мину, — Вчера брат добыл лахтака, поделился и жиром и мясом.

— Хорошо, — протянул Мелленберг и погладил по голове мальчика. — Как учишься?

— Стараюсь, — ответил Володя.

— А ты, Наденька? — обратился он к дочери.

Надя Мелленберг была очень красивой девочкой. Она ничего не ответила, но из ее больших голубых глаз вдруг полились слезы.

— Не плачь, не плачь, дочка, — дрогнувшим голосом произнес Мелленберг. — Все будет хорошо. Только учись. Будь грамотной. Помогай маме.

Снаружи послышались шаги, отворилась дверь, и вместе с морозным облаком в камеру ворвался Жуков.

— Немедленно покиньте арестованного!

Бедной Мину с детьми пришлось повиноваться. А как хотелось Володе рассказать отцу о школьном происшествии, когда и его, и сестру хотели исключить из пионеров и даже склоняли к тому, чтобы они отреклись от отца, и ставили в пример русского пионера Павлика Морозова, который выдал своего папу, кулацкого пособника, и тем заслужил славу.

Со временем интерес, к немецкому шпиону настолько ослабел, что люди стали опять сомневаться: действительно ли он такой искусно замаскированный агент, как это утверждали Жуков и Говоров?

А арестованный все больше пользовался свободой, он полностью вернулся к исполнению своих многочисленных обязанностей на полярной станции. Из района приезжал следователь, допрашивал Мелленберга, но толком ничего от него не добился и посоветовал, на всякий случай, до начала навигации держать немца под стражей.

Поговаривали даже, что порой Мелленберг, под покровом ночи, особенно в пуржистые темные часы, тайком пробирался в свою ярангу, а утром возвращался в тюрьму.

Немцев отогнали от Москвы, все чаще радостные вести доходили до Улака. Карту, на которой была нанесена линия фронта, снова открыли для всеобщего обозрения.

У жителей Улака появилось даже нечто вроде особого предмета гордости — как-никак, а у нас все же был свой немец. Как знак некоей причастности к большой войне, которая шла за многие тысячи километров от нашей Чукотки. Но еще продолжалась блокада Ленинграда, а многие улакские учителя были родом из этого города и, естественно, тревожились о судьбе своих близких, родных.

Продовольственное снабжение в Улаке заметно ухудшилось: подходили к концу запасы муки, сахара, чая. Табак почти пропал.

Ожидали парохода с американскими товарами. Он шел из Сан-Франциско прямым ходом в Улак, а отсюда уже должен был развезти товары по отдаленным селениям полуострова.

Нормы на хлеб, сахар уменьшились. В Улаке не было продовольственных карточек в том виде, в каком они существовали в больших городах. Просто в сельском магазине был список всех жителей, и против каждого имени продавец отмечал, что и сколько взято.

Долгожданный пароход пришел только поздней осенью, когда уже бушевали продолжительные свирепые штормы.

С севера надвигались ледовые поля, и развезти продовольствие но маленьким селениям северного побережья Чукотки было невозможно. Моряки торопились разгрузиться и поскорее уйти в свой порт.

На берегу росли штабеля банок, ящиков, всевозможных мешков… Здесь была мука в белоснежных полотняных мешках, сахар-песок и сахар кусковой в нарядных пачках, сгущенное молоко в фунтовых банках и в больших жестяных баках, сухой картофель, сушеные овощи, красиво упакованные крупные, ярко-желтые, неправдоподобные привлекательные калифорнийские апельсины, разнообразные джемы, варенья, соки в стеклянных банках с экзотическими этикетками. Кое-что удалось попробовать, когда в спешке некоторые ящики сломались, а мешки порвались.

Был здесь и табак и жестяных и картонных ярких коробках, трубочный, для самодельных цигарок, и даже жевательный, в виде плиток темно-коричневого цвета, обернутых в золотистую фольгу с портретом индейского вождя в роскошном головном уборе с орлиными перьями.

Было даже разного сорта вино и огненный напиток ром в аккуратных деревянных бочонках.

Все это невиданное богатство не вместилось в два небольших склада, выстроенных еще американским торговцем мистером Свенсоном.

Мешки и ящики кое-как покрыли брезентом, старыми моржовыми кожами, покрышками от байдар. Поставили сторожей. Старые чукчи несколько дней прохаживались меж этих несметных богатств, а потом, получив плату в виде табака, отказались, сославшись на то, что пришла пора осенней охоты. Провели сход всех жителей Улака, и Жуков строго предупредил, что нормы военного времени остаются прежними, как по всей стране. Никто даже ненароком не имел права взять вывалившийся из мешка кусок сахара. «Того, кто будет замечен в этом, — ждет расстрел», — подвел итог заведующий торговой базой.

И что удивительно: несмотря на огромный соблазн, строгой меры не понадобилось применять ни к кому.

За всей этой суматохой с товарами как-то забыли о пленном Мелленберге.

А он все больше времени проводил дома, в яранге. Мину стало хуже, она уже совсем не вставала с постели… Женщина угасала на глазах, ее когда-то смуглая кожа странно посветлела, стала прозрачной. Опечаленный муж молча, часами сидел на бревне-изголовье полога, держа лихорадочно-горячую руку жены.

Мину умерла утром, едва успев попрощаться с уходящими в школу детьми. Мелленберг отпросился с работы, поставил в известность своих сторожей — Жукова и Говорова — и собственноручно похоронил жену, отвергнув чукотский обычай. Он смастерил деревянный ящик, устлал его дно свежими мягкими стружками, нарядил покойную в матерчатое платье. Родичи Мину с ужасом и любопытством следили за неведомым для них обрядом. Впрягшись в нарту и отказавшись от сопровождающих, Мелленберг потащил покойную на вершину нависающей над Улаком сопки. Оттуда открывался великолепный, захватывающий дух вид на простор обоих океанов — Ледовитого и Тихого, на острова в Беринговом проливе, за которыми можно было рассмотреть встающий из синевы, похожий на обломок айсберга, зубчатый мыс Принца Уэльского, начало американской земли.

Мелленберг провел почти весь световой день на могиле жены. О чем он думал? Может быть, вспоминал свое полузабытое детство, размышлял о неизвестных ему родителях, людях, которые в мгновение любви зачали его, наделив величайшим даром — жизнью и оставив затем одного в этом огромном мире, где единственным близким ему человеком была вот эта хрупкая женщина, чукчанка. Они понимали друг друга без лишних слов, любили с такой невероятной силой, что порой Мелленберг пугался этого всепоглощающего чувства.

Остались двое детей… Кем они станут, как сложится их будущее?

Вечерняя заря перемещалась по краю неба все дальше на запад, и чем больше темнело небо, тем ярче становилась красная полоска под высокой облачностью.

Ветра не было. Лишь откуда-то снизу, с подножия сопки, время от времени, словно тяжкий вздох невидимого существа, доносилось еле уловимое движение воздуха. Постепенно все обволакивалось густеющей синевой. Она заполняла ложбины, долины замерзших ручьев и речек, поднималась все выше, пока совсем не скрыла редкие огни Улака, оставив лишь отблеск электрического освещения в окнах кают-компании полярной станции.

Через несколько дней после похорон Говоров вызвал к себе Мелленберга и строгим голосом, не терпящим никаких возражений, объявил, что кроме обычных обязанностей ему вменяется охрана продуктов, выгруженных на берегу.

— Ни один кусок сахара, ни одна горсть муки не должны пропасть! — гремел Говоров. — Своей головой ответишь за это.

— Почему я? — пожал плечами Мелленберг.

Говоров тупо уставился на немца.

— А кто же еще?

— Пусть отвечает головой и жизнью тот, кто будет воровать, — сказал Мелленберг.

Говоров подумал и согласился:

— Это само собой…

— А ружье дадите?

— Какой же сторож без оружия? — сказал Говоров, хотя и сомневался, можно ли вооружать арестованного.

Так Мелленберг стал к тому же еще и сторожем.

Он знал по опыту многолетней жизни среди чукчей, что только последняя сволочь позарится на чужое. В Улаке таких было немного. Мелленберг обошел те яранги, обитателей которых можно было заподозрить в воровстве, и поговорил с людьми.