Утром в выходной день они пришли в ангар вместе с Алексеенко. Самолёты, покрытые чехлами, казалось, отдыхали в тишине.
Савчуку была неприятна эта праздничная, похоронная тишина ангара: он принялся за работу с азартом. Пока инженер снимал капот и настраивал дрель, Савчук достал ножницы, нитки, иголку и полез в кабину.
К полудню удалось отработать правую и половину левой щеки капота, оставался верх и распределительная доска приборов. Савчук, мокрый, с лоснящимся, нахмуренным лицом, сосредоточенно наводил по металлу сверкающие кружочки, цепляя их вязью один за другой. От непрерывной работы болели руки и живот, куда упиралась дрель. Алексеенко видел, что моторист устал.
— Ты бы пообедать сходил, а я давай покручу…
— Если обедать, то вместе, — упрямо заявил Савчук, наводя очередной сверкающий кружок.
Капли кота падали с его лба и стремительно скатывались по масляной наклонной плоскости капота.
— Иди, иди, — Алексеенко вырвал у него дрель, — а мне из буфета принеси чего-нибудь. Я есть не хочу, что-то не по себе…
До столовой Савчук бежал, у вешалки от переполнения чувств хлопнул по затылку оружейника, тот ответил тем же, и, беспричинно смеясь, они вошли в столовую.
Захватив бутерброды и бутылку нарзана, Савчук вернулся на аэродром. Подняв победно бутылку, он с шумом ворвался в ангар, но у дверей остановился: на полу, головой на нижней выгнутости колеса, лежал с закрытыми глазами, белый, как жесть, инженер. Рядом валялась дрель. Савчук расстегнул инженеру гимнастерку, намочил нарзаном платок и приложил к сердцу. Алексеенко открыл глаза.
Моторист заботливо подсунул ему под голову свои перчатки.
— Может, в санчасть позвонить?..
— Не надо…
— Значит, работу откладываем до завтра? — с сожалением произнёс Савчук.
— Пустяки. Отлежусь.
Савчук расстелил возле стены чехол от мотора и поднял с пола дрель: чувство благодарности и тревога за инженера обязывали его поторапливаться. С тихим скрипом инструмент прикасался к ровной матовой поверхности капота, рассыпая одинаковые серебристые кружочки друг за дружкой, — металл будто покрывался морозным узором, молодел. Нахмурив брови, моторист озабоченно точными и однообразными движениями поворачивал ручку. От неосторожных движений капот иногда погромыхивал — Савчук с тревогой через плечо оглядывался на инженера. Тень от колеса уже вытянулась на метр, наступал вечер, надо было спешить… Мокрая рубашка стыла и неприятно касалась разгорячённого тела, пусть — зато завтра он покажет всем, что можно сделать даже из старой машины! Вечернее солнце вышло из-под низких, серых, далеких туч и брызнуло светом в распахнутые двери ангара: кружочки ожили, будто запели нежными рубиновыми и зелёными искрами. Когда Савчук менял положение головы, на смеющейся выпуклости капота неуловимо возникали и исчезали феерические круги радуг. Он был доволен: оставался нижний, последний ряд и ложбинка, идущая к пропеллеру. То-то завтра будет разговору! Устали руки — чёрт с ними, ещё два десятка поворотов, и работе конец. Весенние сумерки входили в ангар. Алексеенко поднялся.
— Вздремнул немного.
Савчук повернул к нему потное, красное, счастливое лицо.
— А кончили мы вовремя!
Они расстались у ворот аэродрома — инженер пошёл домой, моторист повернул в общежитие.
В тихом небе рождались звёзды, они переливались металлическими огоньками — казалось, кто-то наводил дрелью кружочки, один за другим, один за другим…
Выведенные из ангара самолёты стояли в шеренгу на красной линейке. Возле савчуковской машины толпился народ, проходившие мимо техники и мотористы других частей тоже останавливались, любовались, лезли в кабину, смотрели сияющую доску приборов, ручку управления, обшитую алым бархатом. Бархат особенно изумлял: пустяк, а сразу придал кабине изящество.
Савчук с молчаливым достоинством докрывал фюзеляж самолёта лаком. Он держался по-будничному, словно ничего особенного и не сделал. Холмогоров курил в отдалении, сощуренно смотрел на машины, — сравнивая обе, — и оскорблённо сплёвывал на снег.
В конце января Клинкова послали на краткосрочные курсы парашютистов. Голубчик был отдан под суд.
За полтора месяца Андрей выполнил тринадцать прыжков, четыре из них — затяжных. Работая старостой группы, он всё свободное время налегал на книги. За отличное выполнение прыжков его наградили грамотой и отметили приказом по воздушным силам Республики. Андрей переписывался с Гавриком и знал, что отряд выполнил больше половины зимней программы и вышел в части на второе место. Впереди шла штурмовая эскадрилья. Попутно Гаврик сообщал, что у него с Нестеровой дела на мази, и — чем чёрт не шутит! — он думает на ней жениться. Встречаются на работе каждый день. Это было неприятное известие. Просиживая над книгами, Андрей всё время видел перед собой её оснеженные волосы: это подталкивало. Хотелось ошеломить её знаниями.
Как всякий влюбленный, он ошибочно приписывал ей больше, чем это было на самом деле. Маруся тоже думала о нём. Возвращаясь однажды с Хрусталёвым и комиссаром, она узнала из разговора, что Клинков аттестован на командира звена. Всякий слух о нём заставлял сильнее биться её сердце. Андрей в её восприятии приобретал, независимо от своих усилий, какую-то недосягаемость.
Андрей вернулся в часть похудевший. В выражении его лица и в разговоре появился налёт какой-то неуловимой серьезности, словно он понял что-то очень важное. А передумал он за эти полтора месяца много. Иным блеском теперь светились его глаза, в бровях явилась напряжённость, в улыбке — превосходство над окружающими. Острей всех поразило это выражение Марусю.
Андрею хотелось застать её скучной и одинокой, но вышло не так. Приехав ночью, он радостный шагал по тёмной аллее авиагородка, легко покачивая в руке тяжёлый чемодан. Проходя мимо освещённого окна, Андрей полез через сугроб, чтобы постучать Гаврику и порадовать приездом, но у самого подоконника задержался: спиной к окну, поправляя волосы, стояла Маруся, — и не успел он как следует вглядеться, как в комнате потушили свет. «Всё ясно». Четверть часа простоял он у подоконника, но свет так и не зажёгся.
Андрей вошёл в свою комнату расстроенный, зажег настольную лампу, поставил чемодан и, не раздеваясь, присел на кровать. Без мыслей, без желаний сидел он в звенящей тишине, устремив глаза на огонь. Его обманули. Жестокое чувство охватило его душу. Оказывается, верить нельзя даже самым близким людям. Он верил, а его надували просто, без сложностей, как дурака. Его передёрнуло от этой мысли. Ухватившись за спинку кровати, Андрей затряс её изо всей силы, кровать заскрипела.
Появилось желание сломать что-нибудь, разбить, крикнуть, выбросить.
Он оглядел комнату, всё в ней было, как при отъезде. Нижний ящик стола, откуда он доставал бритву, остался незадвинутым. Он тогда опаздывал на поезд, и Маруся помогала ему упаковывать вещи. На столе лежала белая верёвка. Она принесла, думала, что пригодится. Заботилась. А теперь о другом заботится! Другого обнимает… Эта мысль была невыносима. Андрей схватил со стола верёвку и с остервенением швырнул её в угол… Он лёг на кровать и закрыл глаза. С невыразимой болью возникла перед ним картина их первых свиданий, осторожного скрипа калитки, многозначительных недомолвок, сладостной таинственности записок, где слова, выражающие чувства, обозначались точками.
Особенно запомнилось расставание на станции, когда солнце ей било в спину и волосы вокруг головы светились. Он вспомнил, как белая её лодочка с жемчужными крыльями огибала пологий берег озерка. Ах, Маруся, Маруся!..
Андрей поднял с пола верёвку, бережно намотал её на руку и положил на стол.
Если бы она знала, как он страдает, она немедленно бросила бы Гаврика и прибежала сюда. А он простил бы её?.. Несомненно, простил бы.
Однако, остывая и отходя сердцем, Андрей приходил к горькому убеждению, что Маруся потеряна для него навсегда. Без всяких надежд на возвращение. Он и сам не позволит себе теперь унизиться до того, чтобы вернуться к ней после Гаврика. Именно после… Это было обидней всего. Никогда, ни за что!.. Он разделся и уткнулся разгорячённым лицом в подушку.
Как Андрей ни старался убедить себя в том, что он её не любит, что Маруся потеряна, и навсегда, однако какая-то смутная надежда, тихая, маленькая и ясная, как свечечка, всё же где-то теплилась в сердце.
Явившись утром на аэродром, Клинков хмуро прошёл мимо Нестеровой и нелюдимо пошагал в штаб, — Маруся долго и непонимающе смотрела ему в спину.
В хмурый, тёмный день отряд занимался в классе — проходили тактику штурмовой авиации. Снег хлопьями осыпался за окном, надевая на столбы белые папахи. Руководил занятиями Хрусталёв. Он давал вводную задачу:
