— Катя? Дядя Федюшечка? Что?
— Да ничего, Светочка, — проговорила Катя и, чтобы хоть на первую минуту скрыть свое волнение, подошла к девочке и начала поправлять ее растрепавшиеся волосы.
— Экзамен завалила?
— Ну, конечно! Ну, конечно! — с непонятной радостью подхватила Катя. — Ты еще не знаешь, какие у нас случаются экзамены. Ужас!
— Экзамен… — усмехнулся Федор. — Все там игра. — Он поднялся, взял со стола свою фуражку и для чего-то начал рукавом начищать и без того сияющего «краба». Еще раз усмехнулся, задумался и нерешительно сказал: — А может быть, и не игра? Экзамен. Да, похоже…
И ушел, задумчивый, злой, взъерошенный.
— На двойку? — спросила Светлана, не скрывая, что ничуть не верит в свою же выдумку насчет экзамена.
— Не знаю и сама еще.
— Неужели Федюшечка тебя обидел?
— Федюшечка? — Катя зажмурила глаза. Из-под ресниц выкатились две слезы. — Это я его…
— А зачем?
Не скрывая своих слез, голосом, в котором уже прослушивались первые трещинки, Катя попросила:
— Потом, Светочка, потом. А ты иди, потому что сейчас я разревусь как!..
Рассказывая сестре о своем разговоре с Катей, Федор не стал вдаваться в подробности, которые, по его мнению, никакого значения не имели, упомянул только о результате и то одним словом:
— Отказала.
И сказал это так торжествующе, словно он выполнил приказание, которого не хотел выполнять, но его заставили. И вот вам, пожалуйста!
Но Анюта не обратила на это никакого внимания и потребовала подробностей. Вызнав все, что удалось вытащить из скупого на слова и чувства Федора, она спросила:
— Ну, а ты что?
— Сказал ей, что все равно буду ждать. Хоть всю жизнь.
— Ох, Федя, ты, Федя-а, — распевно вздохнула Анюта. Приглаживая волосы, спросила: — Она где, дома?
Пока Федор собирался ответить, из-за перегородки послышался Светкин голос:
— Дома она. Ревет.
— А тебе это рано слушать.
— А я и не слушаю вовсе. Я уроки готовлю.
На кухне у Юлии Ивановны было жарко от плиты, пахло сдобным тестом и жареной рыбой — готовился торжественный ужин. Сама она, разрумяненная жарой, в открытом платьице, походила на девочку-толстушку. Стряпать она любила и очень хорошо умела.
— Все знаешь? — спросила Анюта.
— Поди-ка узнай у нее. Ревет и руками машет.
— Мой хоть и не ревет, а каждое слово клещами выдирать надо.
Катя сидела на своей очень измятой постели в одной сорочке и, покачивая босыми ногами, жевала теплую булочку. Нос распух от слез, но глаза, словно только что промытые, блестели ярче, чем всегда.
— Девку и слезы красят, — отметила Анюта, присаживаясь на край постели. — Выревелась? Говорить, как человек, можешь?
— Вот, даже проголодалась, — все еще всхлипывая, сказала Катя и чуть виновато улыбнулась.
— А в честь чего слезы?
— Федюшечку жалко. И себя жалко.
— Вот что, Катерина. Что у вас с ним? Попросту можешь объяснить?
Из кухни выглянула Юлия Ивановна. Румяная и добрая, как солнце:
— Да что ты с ней, Анюта… — и к дочери: — Еще булочку дать или пирожка отрезать?
— Ничего не надо, а то ужинать не захочу. — Катя судорожно вздохнула: — Сама еще не все понимаю. Всю жизнь мне одно только и твердили: «Вот Федя — тебе братик». А теперь хотят, чтобы я за братика замуж вышла. Так я его совсем не так любить привыкла. Ну, а сегодня совсем все неожиданно вышло. Я белье постирала и развешиваю. Он тут как раз и явился. И стал мне помогать, как всегда. Трусы мои берет, чтобы мне подать. А я на него напустилась: «Не хватай своими грязными руками!» Смотрю, он застеснялся до слез, а мне это смешно, думаю: «Братик ведь. Сколько раз маленькую на реку водил купаться, так всегда мои трусишки выкручивал и снова надевал. Я ногами болтаю, не даю надевать, а он меня шлепает по этому вот месту. Забыл, что ли, — думаю, — так я-то еще не забыла». Наверное, все оттого, что я привыкла его любить. Я это ему сказала сразу, а он во внимание не принял.
Выслушав все, что сказала Катя, Анюта только вздохнула:
— Да, если любовь делается привычкой, то это, должно быть, и не любовь. А у тебя как? Другой, может быть, есть? Непривычный?
Теперь уже Катя совсем успокоилась, и Анютин вопрос даже позволил ей хотя и мечтательно, но в общем-то беспечно улыбнуться:
— Влюблена без памяти… — И она рассказала о своей безответной любви.
Выслушав Катин рассказ, очень короткий, потому что пока ничего такого и не произошло, что надо было бы долго рассказывать, Анюта тоже улыбнулась, но совсем не мечтательно.
— Это и все?
— Пока все. И не встречались даже и ни словечком не перемолвились. В общем — продолжение следует.
— А он-то что? Ты не знаешь даже, как он на тебя посмотрит. На что ты надеешься, не понимаю.
— Пока только на красоту свою. Только он на меня глянет, тут я его так заворожу, что уж никуда ему от меня не уйти. — Она горячими руками обняла Анюту, жарко ее расцеловала и уже оказалась у зеркала: — Ох, какая ты, красота моя, распухшая, зареванная…
Любуясь дочерью, Юлия Ивановна проговорила:
— Говорите вы, да все не то. Выходила бы ты за Федора…
И вдруг услыхала, чего вовсе и не ожидала:
— Да я бы этому первая воспротивилась, — невесело проговорила Анюта.
— Да это как же? — растерялась Юлия Ивановна и от удивления чуть тарелку не выронила. На лету подхватила. А у самой ноги подкосились. Опустилась на стул, спросила изумленно: — Да ты что же? Катюшка-то чем тебе не приглянулась?
А Катя хоть бы что. Смотрит на себя в зеркало, посмеивается.
— Тетя Аня, что же я наделала…
Анюта подошла к Юлии Ивановне, обняла ее.
— Не выдумывай, Юлия. Дочку твою я всегда любила, а теперь еще и уважаю. Вот с этой минуты уважаю за то, что любовью своей не поступилась. А то, что у нее это словно бы играючи, то это уж такого человека ты вырастила. Ты, Юлия, сама-то тоже шутя человека полюбила, а вот как обернулось. На всю жизнь, если бы не война. А я вот своей любви сберечь не сумела… Ну и ладно. Теперь все обговорили, так и давайте ужинать.
Рано утром Федор, уже совсем одетый, заглянул за перегородку. Сестра лежала в постели, но не спала. Они попрощались, ничего не говоря друг другу, потому что все необходимое уже было обговорено.
С чемоданом в руке вышел Федор из калитки. Катя ожидала его на той самой скамейке, где в день его возвращения она прикорнула под его надежной рукой. В легком клетчатом пальтишке и пестрой косыночке она была совсем, как та девчонка, которая провожала его в армию, и совсем не та. Но это так ему показалось только в первую минуту, пока она, еще не видя его, щурила на сверкающую воду свои круглые глаза. Увидав Федора, она живо обернулась и встала.
— Как ты долго, — проговорила она ворчливо, попросту, словно бы и на самом деле была его сестрой. Она сказала это, как всегда, будто и не было вчерашнего его признания и она ничего не говорила ему про свою любовь. — Ну, пошли скорее, а то на электричку опоздаем. А я все-таки поиграю со своей студенческой судьбой: вдруг да подсунет она мне вопрос полегче…
Они шли по сверкающим лужам, весенний ледок хрупко звенел под ногами. И разговор у них так же хрупко позванивал и ломался.
— Я тебя буду ждать, — сказал Федор.
— Запретить не могу, но лучше не надо. — Она похлопала по рукаву его шинели: — У нас учится одна девочка. Очень хорошая. Тихая. Хоровичка. Хочешь, познакомлю?
— Я сказал: буду ждать тебя.
— Ну, жди, — досадливо разрешила Катя и пошла вперед Федора, высоко вскинув голову.
Звенел весенний непрочный ледок, и весенний воздух был так же хрупок и чист. Вот уже и вокзал.
Глядя, как трепещет на ее спине уголок пестрой косынки, Федор сообщил:
— Звонил мне Колька Зубков. В общежитие.
— Меня ищет.
— Адрес спрашивал. Я сказал, что сам не знаю.
Катя даже не обернулась. Только уже пробегая по ступенькам на платформу, торжествующе прокричала:
— Найдет. Федюнечкин, шевели ногами, электричка подходит!..
Именно с этого дня началось Федорово ожидание, к которому он до того привык, что оно стало как бы воздухом его жизни. Со временем он даже перестал замечать свое состояние, и даже, как мне показалось, все, что он рассказал, все эти воспоминания о жизни и любви нисколько не взволновали его.
Мы сидели в тесной его каюте и пили чай, горький и терпкий, как и воспоминания тихого человека. Глазуновская красавица смотрела на нас из-под жемчужного кокошника. У нее были огромные глаза, требовательные и чуть лукавые. Светлана говорила, что она похожа на Катю.
— Нет, нисколько не похожа. — Федор Васильевич даже не посмотрел на портрет. — На нее похожих никого нет.
