Тогда, забыв про тундру, он мигом успокоился, стал снова весел, смешлив и бодр.
А лодка между тем шла. Все шла и шла.
Пологий берег уже давно превратился в крутой и обрывистый. Они плыли по коридору из скал. И уже не видно было ни утки-кряквы и камышей, ни белки на прибрежной сосне.
Тьма сгущалась. Скалы словно росли во тьме, громоздились одна на другую. Сперва они отбрасывали в бегущую воду чуть приметные тени, потом, как будто сговорившись, слились в сплошную полосу серой мглы, потом — в густую тень, заволокли воду, проникли в самую ее глубь, замутили непроглядной темнотой… Не видно больше пестрых камней на дне Енисея. Оттуда, из глубины вод, так же, как сверху, с неба, глядит тьма. У берегов она еще гуще. Чем выше берег, тем чернее вода. Отовсюду — спереди, сзади, сверху, снизу, с боков — тьма обступает двух маленьких людей, едущих на резиновой лодке по большому, безрадостному, холодному вечернему Енисею.
Но и во тьме не знает устали Енисей. Наваливаясь на любой островок, он образует бурные потоки, кружится и пенится. Лере и Александру Степановичу приходилось изо всех сил грести, чтобы противостоять волне, чтобы она не выбросила лодку на мель.
— Который час? — робко спрашивала Лера.
— Седьмой! Восьмой! Девятый! — бодро отвечал инженер, даже не взглянув на часы.
Время от времени он шутил:
— А вот он, ваш дорогой Систиг-хем! Смотрите, смотрите, девушка! Направо!
И она оглядывалась. Оглядывалась, но не было видно ни Систиг-хема, ни хатки, ни чума, ни дома на берегах. Они были пустынны — берега. Горы отвесно и круто спускались к Енисею, и только наверху был лес. Лес. Лес. Деревья, объединенные тьмой, слитые ею, превратились в сплошную лесистую полосу — нескончаемую полосу тайги, идущую все вперед и вглубь — туда, куда-то, вдаль, в Саяны. За первым рядом гор угадывались другие горы. Горы и горы — без предела и края, без края и конца.
А в небе, почти таком же темном, как вода, зажглась, словно его прокололи булавкой, первая ночная звезда. Зажглась и повисла над Енисеем, над движущейся в темноте лодкой, над Лерой. По временам звезду застилали облака, но она пробивалась сквозь них и летела вперед, вдогонку за людьми, словно стараясь без слов рассказать им о ночи, о безлюдье, об одиночестве, о еще не прорезанных железной дорогой пространствах большой косматой земли.
— Эх! — сказал инженер. — Забыл расспросить, на каком бережку Систиг-хем. На правом или на левом. Надо думать, на правом. На пологом берегу.
Она молчала в отчаянии, глядя на него расширенными глазами, которых не было видно во тьме.
Такой толстый, такой большой — и не захватил с собой карты, не расспросил людей толком. А еще железнодорожник. Путеец!..
Ей хотелось сказать ему это, но она боялась вступить в пререкания с ним здесь, посредине реки, где он был, кроме нее, единственным человеком.
Она слышала его тяжелое дыхание, видела в полутьме очертания его квадратной легкомысленной головы, его тучную, короткую шею, удивлялась и почти ненавидела.
А он бодрился. Он кричал: «Ого-го!» — как будто это очень весело, как будто так и быть должно, чтобы ехать вдвоем по реке, без карты, с пустым планшетом на боку и рыбой, которая притихла в ведерке.
Все притихло. Спит рыба, птица и зверь. Спит лес.
— Ого-го!
Нет. Лес не спит. Эхо, тяжелое эхо, перекатывает человечий голос, как голос грома. И далеко в горах отдается: «Ого-го!»
— Раз-два! Глядите, Валерия Александровна, за этой горой — Систиг-хем.
И они гребут. Гребут из последних сил, но Систиг-хема нет.
Опять какая-то скала. Вот чуть виднеется тропка… А на скале — огромные белые, светящиеся во тьме буквы:
МАШПАГОЛ
ПОСОХИН
САЛГА
Спасибо вам, люди, неизвестные, незнакомые люди, Машпагол, Посохин, Салга! Спасибо за то, что в этом глухом безлюдье вы оставили свой след, тепло своего дыхания, за то, что в наступающей тяжелой, сплошной мгле светятся на темном камне белые буквы ваших имен.
И мимо лодка.
— Ну, Валерия Александровна, душенька, вот пологий бережок. Вытащим лодку и заночуем.
— Что? — не веря своим ушам, говорит Лера.
А лодка уже у берега. Впрочем, какой здесь берег! Это тебе не море! Нет ни круглой, обкатанной гальки, ни чистого, плотного и мелкого песка. Зато стеной стоит густой камыш, стоит и сухо шуршит.
Утопая в болоте, глубоко проваливается нога.
— Тащите же, тащите! Ну! Энергичней! Раз-два!
И оба, вцепившись в борт, подтягивают лодку поближе к земле.
Он оглядывается. Она молчит. Молчит, затаившись, не смея выдать своего недоверия и страха.
— Так. Ну, вы подождите здесь, а я, пожалуй, пройду вон по этой тропке. Пройдусь, пошукаю. Здесь, где-то рядом, должно быть жилье.
И, оставив Леру, он быстрым шагом уходит вперед.
Опустив голову, она стоит возле лодки и вдруг, не выдержав одиночества, начинает звать:
— Александр Степаныч! Александр Степаныч!
Он не отвечает ей, но она видит в темноте его удаляющуюся спину. И вот ушел. Растаял. Пропал…
— Ау! Ау! — отчаянным голосом кричит Лера.
И, сжалившись, он наконец отзывается на звук ее дрожащего голоса:
— Ого-го!
— Александр Степаныч!.. Александр Степаныч!.. Миленький!..
Он ворчит:
— Скаженная…
«…энная», — подхватывает эхо.
Он говорит «скаженная», но все-таки возвращается.
Наклонившись, он мрачно шарит на дне лодки: достает планшет и ведерко.
Следуя за каждым его движением, подражая ему, притихнув, она тянется за туеском, хочет взять пакет с книгами…
— Оставьте! — говорит он коротко и сурово — Разве они вам сейчас нужны?
Она не смеет настаивать, только робко и бережно прикрывает книги старым Капиным плащом.
Они идут вперед, в глубь незнакомого берега. Идут молча, то и дело проваливаясь в болото. Лере страшно. Она шагает за ним, прижимая теплые кулаки к бьющемуся горлу, к жилке у горла, стукотню которой слышит дрожащими пальцами.
Пройдя немного, он останавливается и коротко говорит:
— Вот!
Перед ними крошечная поляна. Маленькое свободное пространство меж трех-четырех деревьев.
Он бросает на землю планшет, ставит в траву ведерко и озабоченно, молча принимается ломать хворост. Она тоже ломает хворост.
Тут будет костер. Здесь, среди этих деревьев, на поляне, запахнет дымком, вспыхнет пламя, и сделается тепло.
Не говоря ни слова, повернувшись друг к другу спинами, они ломают сучья. И вот наконец, присев на корточки, он подносит к маленькому сучку дрожащую спичку. В ее беглом свете выступают на миг его ладони — большие загрубелые руки рабочего человека.
И вспыхивает огонь.
Голубой, он ползет по влажному дереву, едва дыша, готовый погаснуть. Но нет! Не гаснет. Сучок, и еще один… Костер разгорается. Не такой, как разводил Таджи-Серен, но все же костер.
Пламя дышит. Дым ест глаза. Над болотистой почвой, неутомимая, вьется мошка, кружится комарье, жужжит и жужжит — поет свою нудную песенку.
И вдруг — луна.
Скажи, пожалуйста, что будет с нами без хлеба, без спальных мешков и когда мы выберемся из этой тайги?.. Сколько ночей мы переночуем здесь, сколько пройдем километров и увидим ли когда-нибудь чум, или дом, или хотя бы покинутую избушку?
Ах, что за пустяки! Ты забыла про Монгульби и Сонама. Разве они дадут пропасть человеку? Прилетит самолет и будет кружиться над лесом, пока не увидит твою сорочку, привязанную к макушке дерева, как белый флаг. Помнишь, так было с той девушкой из геологической партии? Ведь ее нашли! И очень скоро нашли!
— Ну ладно. Ну полно, Валерия Александровна. Давайте подзаправимся, а? Нажарьте рыбки. Вот нож.
Нож большой. Перочинный. В нем три хорошеньких лезвия, штопор и шильце. Ничего себе нож. Довольно приличный ножик…
Взяв ведерко с рыбой, Лера идет к реке.
Ничего не видно. Луна опять зашла за облако. Темно. Очень темно. Ноги что ни шаг проваливаются в топь. В сапогах хлюпает вода. И далась ему эта рыба! И как он может думать о рыбе?!
Но она идет, идет покорно, как маленькая, идет прямо на шум реки, на ее тусклый блеск. Выглянувшая из-за тучи луна опять спокойно отражается в воде, чертит длинную движущуюся дорожку.
К берегу спускаться трудно. Глинистый, он весь обмяк.
Вытащив из-за пазухи нож, она распарывает рыбьи брюшки, соскабливает чешую, полощет рыбу в воде.
Наконец дело сделано. Теперь шагать как будто полегче: ведь она идет на яркий огонь — на свет костра. Идет, спотыкаясь, и кротко держит в руке ведерко с начищенной рыбой.
— В чем дело, Валерия Александровна? Вы, кажется, хныкали?
— И не думала!
— Нет, вы, оказывается, нытик. Нытик, и больше ничего. Стыдно так. А еще комсомолка. Да!..
В его голосе дрожит смех.
— Герой! — говорит он, почти смеясь. — Герой и великий библиотекарь.
