От указателя — доски с крестом, прибитой к дереву, — повернули к медпункту. Вокруг освещенных изнутри палаток на снегу, укрываясь от ветра, молча сидели легко раненные, ожидавшие перевязки или отправки в тыл; огоньки самокруток временами разгорались в темноте и потом снова гасли, как огни больших светляков. К крайней палатке подъехали сани, на них лежало двое раненых. Ездовой, постукивая кнутом по задубевшему на морозе полушубку, наклонился и вошел в палатку, но тут же вернулся назад. За ним вышел врач в белом халате с засученными рукавами, в его руках сверкнули стекла очков, резко запахло эфиром.
Не могу, понимаешь, не могу я принять их! Это все равно что бросить их в снег! Вези их в свой медсанбат! — нервно закричал врач на ездового.
— Мне комроты приказал счас же назад вертаться, там ще есть раненые... Та й где цей медсанбат ночью шукать... — проворчал ездовой, дернул вожжи и сильно хлестнул лошадей кнутом. Лошади испуганно рванули сани, повозочный закричал: «Но-о, стервы!» — и повернул сани назад.
Врач увидел Скпбу и обратился к нему, думая, что тот сопровождает раненых:
— Не могу я принять ваших раненых — у меня некуда их класть! Видите, сидят? — он указал на солдат около палатки. — Каждый старается свезти поближе —и все везут ко мне!
— Федор Васильевич, готово! — раздался женский голос из палатки.
Когда Скиба объяснил врачу, зачем он здесь, тот махнул рукой и уже спокойнее протянул:
— А-а-а, так это вот в ту палатку вам надо! Иду перевязывать — сегодня много раненых разрывными пулями! — добавил он, надел очки и скрылся в палатке.
Маша и Скиба дождались, пока двое связистов выполнили необходимые формальности, попрощались с ними и пошли в деревню.
— Значит, высоту сто девяносто восемь и пять, ребятки, мы должны веять! — сказал Густомесов, закончив разбор плана боя и требовательно оглядел сидевших перед ним офицеров. — Только прошу — берегите людей. Помните, воевать нам еще долго придется, до Германии идти далеко! Л все-таки дойдем до нее, доберемся до змеиного гнезда... Эх, дожить бы до этого дня — и умирать можно!
— А вот мне, товарищ подполковник, чем ближе победа, тем сильнее жить хочется! — серьезно сказал Шпагин. — И не только ради себя, но и ради тех, кто ждет нас дома. Столько времени ждать, надеяться — и не дождаться... Нет, я умирать не согласен!
— А меня, старого грешника, старушка, поди, тоже ждет, а? Как думаете? — Густомесов деланно, неестественно засмеялся. Видно было, что не радостные мысли всколыхнули в нем слова Шпагина. — Я перед самой империалистической войной женился, и как забрили меня в четырнадцатом году наводчиком в батарею полковой артиллерии — так до двадцатого года и колесил я по всей России со своей трехдюймовой батареей, а она все ждала меня, шесть лет ждала!..
Тут Густомесов как-то неопределенно махнул рукой и стал собираться.
— Пошли на передовую, на месте все уточним! А поспать вам, — тут он сожалеюще развел руками, — придется попозже... как-нибудь в другой раз!
В дверях Густомесов столкнулся с Машей Сеславиной и Скибой.
Он обрадованно протянул Маше руки:
— А, Белянка! Иди, иди сюда, воительница!
Маша усталым движением подобрала рукой выбившиеся из-под шапки пряди светлых волос, на которых блестели капельки растаявшего снега:
— Мы ходили с товарищем лейтенантом к нашим раненым на медпункт...
— Правильно делаете! — одобрительно сказал Густомесов. — А то есть такие командиры: убило или ранило солдата, отвезли его в госпиталь, командир о нем и забыл, только отметил в строевой записке: Иванов, Петров убиты, Сидоров ранен — и все! Даже к награде забывают представить! Оставшихся в строю награждают, а убитых и раненых, которые, быть может, на себе всю тяжесть боя вынесли, — нет! Сегодня же всех выбывших представить к наградам! А Подовинникова — к «Красному Знамени», кто с ним был — тоже! Ну, как живешь здесь, Маша? Не обижают тебя эти кавалеры, а?
— Ничего, товарищ подполковник, меня Иван Трофимович защищает! — ответила Маша.
— Шпагин, а помнишь, ты не хотел брать ее в роту! Война не для женщин — и так далее! И еще доказательства приводил: ругаться при ней нельзя... А? Как будто если он не выругается, так заболеет! Вот и хорошо — хоть по-человечески разговаривать научитесь!
Маша улыбнулась, но улыбка у нее была напряженная, вымученная: за день она изменилась, повзрослела.
— Смотрите же, Иван Трофимович, берегите девушку, одна она у вас! — уже с порога крикнул Густомесов.
Д утра Шпагин не ложился, да и вряд ли кто в роте уснул в эту ночь. После того как он вернулся с передовой, ему надо было еще принять солдат, прибывших на пополнение, раздать им оружие, распределить по взводам, разобрать с офицерами задачу сегодняшнего боя, выслать разведку, сделать и предусмотреть еще десяток мелких, но очень важных дел, без которых рота не сможет успешно провести бой.
Закончив все эти дела, он присел и закурил папиросу, — не потому, что ему хотелось курить, а просто так, по привычке. Он сидел, облокотившись на стол, устало согнув спину, не замечая вкуса табака, и затуманенными тяжелыми глазами бездумно смотрел перед собой. Виски ломила тупая, ноющая боль, в ушах стоял непрерывный тонкий звон, похожий на зуд комариной стаи, неотвязно кружащейся над головой.
И тут он забылся в полудреме.
В избе по-прежнему было много людей, одни уходили на передовую, другие приходили обогреться и выкурить в тепле папироску. Они шумели, разговаривали, но Шпагин не осознавал смысла произносимого, до него доходил только ровный, негромкий гул и в то же время перед ним проносились обрывочные, смутные видения какой-то далекой, светлой жизни. Потом ему показалось, что к нему подходит Нина — тоже светлая, сияющая, неземная. Он хотел встать ей навстречу, но не смог: ноги были тяжелые, безвольные, словно чужие. Он удивился, как Нина оказалась здесь, но радость, что он видит ее, была такой огромной, что он забыл спросить, как она попала сюда. Нина кладет руку на голову и тихо гладит ему волосы.
— Ты устал, Коля, приляг, милый, усни, а я посижу около тебя.
Рука у нее теплая и мягкая, ее прикосновение обжигает его, и он дрожит от волнения.
— Нет, Ниночка, я не могу спать, мне надо сейчас идти, меня рота ждет: в три часа мы выступаем...
Нина смотрит на него, тихо улыбаясь.
— А ты совсем не изменился; такой же, какой был раньше...
Нет, дорогая, это только кажется, что я не изменился... Я тебе потом обо всем расскажу...
— А знаешь, Коля, в нашем саду уже яблони расцвели, и столько цвета на них, что сад словно осыпанный снегом стоит...
— Что ты, Ниночка, ведь сегодня только двадцать шестое ноября, — превозмогая сон, возражает Шпагин. Когда он открывает глаза, на его лице еще блуждает улыбка. Около пего стоит Скиба и тормошит за плечо.
Шпагин тряхнул головой, взглянул на пасы: он дремал не более пяти минут.
— Экая чепуха! Я, кажется, уснул!
Он позвонил в батальон, доложил адъютанту о готовности роты и приказал Ивлеву сматывать линию.
Темной вьюжной ночью пошел полк Густомесова в обход высоты 198,5, через кочковатое болото, поросшее мелким кривым сосняком, по давно заброшенной лесной тропе.
Атаку начали внезапно, без артподготовки, еще в темноте. Танки, орудия и минометы двигались в боевых порядках пехоты. Удара во фланг немцы не ожидали, и полку удалось без потерь преодолеть проволочные заграждения и занять первую линию траншей. Но у второй линии траншей полк был встречей губительным пулеметным огнем и засыпан тяжелыми снарядами. Продвижение замедлилось, солдаты стали отползать назад, в сосняк.
Это была критическая минута боя.
Пылаев залег вместе со всеми, но тут же ужаснулся своему поступку: «Как, отойти назад, не выполнив приказа?» Со вчерашнего дня он не переставал думать о Подовинникове. «Ему, наверное, тоже было страшно, а он ведь не отступил!..» На груди под полушубком он хранил свернутый флаг, врученный ему замполитом полка, он должен был поднять его на высоте. Пылаев потрогал рукой скользкий шелк, казалось, шелк жег ему грудь, сердце стучало сильно и часто: «Комсорг роты — ты не имеешь права останавливаться! Ты должен быть первым на высоте!»
Пылаев повернулся к Чуприне, лежавшему справа от него, и закричал ему:
— Дай винтовку! Подымай комсомольцев — слышишь!
Чуприна не узнал лица своего командира: оно было озарено светом необыкновенной решимости. Что-то яркое, красное вспыхнуло в глазах Чуприны: Пылаев натянул флаг на штык винтовки, вскочил и побежал вперед, подняв винтовку над собой; ветер схватил флаг, развернул его, и алое полотнище костром заполыхало впереди цепей. Пылаев чувствовал необычайную силу в руках: он так крепко сжал винтовку с упруго трепетавшим полотнищем, что; казалось, никакая сила в мире не сможет вырвать ее из его рук.
Когда солдаты увидели алый флаг, много разных чувств разом всколыхнулось в их душах. Одни остановились лишь вследствие замешательства после внезапного залпа немецких батарей и только ждали команды, чтобы подняться, — развевающийся флаг явился для них сигналом; другие, при виде бесстрашно идущего под огнем человека, устыдились своего малодушия; наконец, третьи поднялись вслед за товарищами, потому что боялись отстать от них и прослыть трусами. Несколько шагов Пылаев сделал один, а затем третий взвод бросился за своим командиром, и тут с криком «ура» поднялся весь полк и пошел вперед широким живым клином вслед за алым флагом, который развевался в руках Пылаева.
