«Мимо», — с облегчением выдохнул Хлудов, когда разрывы наконец прекратились и в наступившей тишине слышно было только шумное дыхание людей да шорох сыплющегося за деревянной обшивкой песка. Но вот опять рокот самолетов перешел в завывание, снова над самой головой засвистели бомбы, казалось, эти уже наверняка упадут на землянку. Взрыв, грохот, треск дерева, острый, колючий песок набивается в нос, в волосы, забивается за ворот, неприятно колет и раздражает потноё тело.
«Ближе, — отмечает Хлудов. — Следующие — в нас».
Сердце его бешено колотится, в висках больно пульсирует кровь, он весь сжимается, стремясь стать как можно меньше, неприметнее.
Самолеты делают третий заход, четвертый, пятый...
Хлудов слышит, как рядом с ним Мосолов скороговоркой, горячим шепотом бормочет:
— Господи, спаси меня, господи, спаси меня...
Время тянется непереносимо долго. Хлудову кажется, что с начала бомбежки прошла уже целая вечность, что этой пытке не будет конца. Он чувствует, что, если бомбежка продлится еще хоть минуту, его до крайности натянутые нервы не выдержат, он закричит нечеловеческим голосом.
Наступает тишина, гул самолетов затихает, однако никто не верит, что бомбежка кончилась, все по-прежнему лежат неподвижно и слушают, слушают... Робкая надежда маленькой свечечкой загорается в темноте.
— Кажется... улетели, — шепчет кто-то, словно боясь спугнуть, нарушить хрупкую тишину.
И вдруг в этой томительной тиши раздается громкий, насмешливый голос:
— Чи е тут жива душа? — Все поворачиваются в сторону входа: плащ-палатка над входом поднята, яркий дневной свет бьет в глава, на пороге стоит Чуприна и смеется: — Как селедок их тут, та, мабуть, воны вси с переляку повмирали!
Оглушенные солдаты медленно вылезают из землянки, отряхиваются, им уже стыдно за свое малодушие, они не смотрят друг на друга.
— Ой, дивись, сколько их тут набилось! — продолжает смеяться Чуприна.
Чтобы рассеять неловкость, каждый старается говорить теперь о бомбежке нарочито громко и пренебрежительно.
— Как засвистели бомбы, слышу кто-то под меня лезет — так и прет, так и роет под меня головой, как боров, ей-богу! — смеясь, говорит один.
— Попался бы мне этот летчик в рукопашном, — грозится другой, — я бы ему показал! Сверху хорошо бросать, а ты лежи тут, корячься...
Третий вскидывает винтовку и дает вслед улетающим самолетам несколько выстрелов, чтобы хоть этим сорвать свой бессильный гнев.
Местность вокруг не узнать: снег почернел, земля изрыта глубокими воронками, повсюду разбросаны еще теплые осколки бомб; огромная воронка зияет в двух метрах от землянки.
— Не меньше пятисот кило опустил! Еще бы чуть правее — и всех накрыл бы! — разглядывая воронку, говорит Ахутин.
В этот момент из тыла с оглушительным ревом проносится несколько звеньев истребителей с ярко-красными звездами на крыльях.
— Наши! Вот почему немцы удирают! — радостно кричат солдаты.
Видимый вдали строй вражеских бомбардировщиков разваливается, самолеты беспорядочно кружатся, как стая испуганных ворон. Резко стучат автоматические пушки, трещат пулеметы, истребители с душераздирающим завыванием носятся вверх и вниз, кувыркаясь в воздухе. Один бомбардировщик резко кренится на левое крыло и круто идет вниз, волоча за собой дымный шлейф, похожий на страусовое перо. Вскоре резко снижается и другой немецкий самолет, некоторое время он тянет над самым лесом и падает; над местом падения взлетает высокий факел черного дыма.
Хоровод кружащихся самолетов постепенно удаляется и исчезает за лесом.
Солдаты кричат, машут руками, радуясь справедливому возмездию.
Неожиданно в расположении третьего взвода раздается мощный взрыв, и вслед за тем на высоту обрушиваются сразу десятки тяжелых снарядов. Огонь нарастает с каждой минутой, по всей высоте то тут, то там вскипают и клубятся серые дымки разрывов. Под прикрытием артогня немцы поднимаются в атаку. Сквозь рваный дым Шпагин видит густые цепи, движущиеся по полю; несколько танков ползут впереди цепей, обходя высоту слева.
Они думают, что побомбили нас, так мы теперь высоту отдадим! — говорит Шпагин Гридневу. — Андрей! Командуй здесь, а я побегу к бронебойщикам!
Со всех сторон стучат пулемёты, трещат автоматы, оглушительно хлопают противотанковое ружья. По временам Шпагин выкрикивает команды и приказания, но их никто не слышит, кроме, может быть, нескольких человек, стоящих рядом с ним.
Уже подбиты и горят два танка с белыми крестами на башнях, пулеметный огонь густо косит немцев. Но они, укрываясь за танками, ползком, короткими перебежками, продолжают наступать, охватывая высоту; за первой цепью из сосняка выдвигается вторая.
— Почему твои «катюши» молчат? — хватает за плечо Шпагин наблюдателя минометчиков, который сидит рядом в окопе и отчаянно орет в телефонную трубку:
— «Урал»! «Урал»! Открывай огонь по третьему ориентиру! «Урал»! Давай огонь! А-а-а, черт!
Наблюдателю, очевидно, никто не отвечает. Он вскакивает на ноги, секунду стоит с телефонной трубкой в руках, оглядывая поле битвы страшно расширенными глазами, потом швыряет ее и бежит к первому взводу, где сидит с телефоном Ваня Ивлев.
Один вражеский танк вырывается вперед, он идет прямо на высоту, загребая под себя гусеницами снег, выплевывая ив пушки огонь. Ахутин неустанно бьет из своего ПТР по танку, но танк продолжает идти. Шпагин вопросительно смотрит на Ахутина, тот понимает его взгляд: «Что будем делать?»
— Лобовую броню не берет! — со злой обидой отвечает Ахутин.
В какую-то долю секунды в нем созревает решение: он хватает из ниши тяжелую связку гранат, стремительно выскакивает из окопа и, низко пригнувшись, бежит навстречу танку. Танк подошел уже настолько близко, что огонь его пулемета не может поразить Ахутина. Ахутин на бегу бросает гранаты под танк, падает на землю и откатывается в сторону.
Раздается взрыв, дым и комья черного снега окутывают танк. Когда снег оседает, Шпагин видит, что танк стоит, из моторной части хлещет длинная струя пламени.
Двое немцев вылезают через люк и бегут назад, но Шпагин настигает их автоматной очередью.
— Зачем выскакивал? — кричит Шпагин Ахутину, когда тот сваливается обратно в окоп.
— Иначе не попадешь! — Ахутин выплевывает изо рта грязную, с комочками земли, слюну, отряхивается от снега.
Немцы были остановлены у подножия высоты, и тут их накрыл огонь гвардейских минометов. Через полчаса атака была отбита по всей линии, огонь с обеих сторон стал затихать.
Пылаев, вытирая грязное, потное лицо, сказал Шпагину:
— Вы знаете, даже не верится, что все это кончилось!
— Дешево отделались! Минометы вовремя подоспели!
От стрельбы и разрывов в ушах у Пылаеву гудит многоголосый колокольный перезвон, и слова Шпагина он слышит приглушенно, словно издалека.
ГЛАВА Х. О ДАЛЕКОМ И БЛИЗКОМ
Наступила темнота, бой на высоте прекратился.
Поздно ночью Шпагин, оставив в роте Скибу, вместе с Гридневым пошел обогреться в землянку.
До сегодняшнего утра в землянке жили гитлеровцы, и оттуда еще не успел выветриться какой-то особый, тяжелый дух: пахло порошком от насекомых, медикаментами, дешевой парфюмерией, грязным человеческим телом. Этот запах отдавал обреченностью: казалось, именно так должны пахнуть покойники.
За столом читал какую-то тонкую книжку Лушин; глава его за стеклами очков были серьезные, сосредоточенные.
Когда Шпагин вошел, он поспешно встал, снял очки и стал протирать их полой гимнастерки, застенчиво моргая светлыми близорукими главами.
На нарах, с головой накрывшись серым немецким одеялом, спал Балуев, слышался его, знакомый Шпагину, беззаботный храп.
Шпагин рассмеялся:
— Смотри-ка, Андрей, — Балуев спит! Вот ведь характер: ничто его не трогает!
— Что ж: «барон фон Грюнвальдус все в той же позицьи... лежит!» — усмехнулся Гриднев и стал будить Балуева: — Василек! Вставай, дорогой, дай нам чего-нибудь пожевать, проголодались, аки звери лютые!
Балуев вскочил, заспанный, хмурый, в меховом жилете поверх гимнастерки, с соломой в спутанных волосах, и стал как угорелый носиться по землянке, бормоча:
— Заждался вас, товарищ командир, все остыло давно...
— Что же ты землянку не проветрил, Вася? — спросил Шпагин, раздеваясь. — Надо было хоть солому выбросить, пол подмести.
— Ей-богу, проветривал, ничего не помогает, — оправдывался Балуев, — крепко, видно, гитлеровский дух въелся...
— Ничего, Василек, скоро фашистский дух не только из землянки — отовсюду вытравим! — засмеялся Гриднев и стал жадно есть из котелка тепловатый пшенный суп, в котором плавали кружки застывшего жира.
Тут только Шпагин заметил сидевшего в темном углу Болдырева.
— Почему обеда до сих пор нет в роте? — сердито закричал на него Шпагин. — Солдаты с утра ничего не ели, а вы спите тут... и книжки читаете...
