Видя, что мирный способ ничего не даст, Панько Кочубей выдернул из телеги дышло и занес его как можно выше, целясь, ясное дело, первым долгом в Бонифация, как наиболее вероятного претендента на пост председателя сельсовета в будущем. Разумеется, от грабового дышла пострадал бы не один Бонифаций, если бы не внезапный удар с тыла, нанесенный председателю козлом, Фабиан, разогнавшись, сбил Панька с ног как раз в тот миг, когда дышло уже готово было опуститься на головы неразумных. Вполне вероятно, что козел в сутолоке не узнал председателя, иначе он не позволил бы себе ничего подобного. Тем же методом — отбегая и разгоняясь — он сшиб с ног еще нескольких наиболее ретивых, в том числе и Бонифация, который был уже почти уверен, что выиграл бой.
Когда обезумевшие вавилоняне выдохлись и навоевались, всем стало легче и под телегами воцарилось некоторое спокойствие, то в одной, то в другой кучке разражался заливистый хохот, лишь старый Павлюк никак не мог вправить на место свою нажитую давно грыжу и стонал. Кто-то подал мысль, что надо бы помириться, чтоб не возвращаться врагами в Вавилон. Явтушок готов был самым пылким образом откликнуться на это, но серьезно попортил свои штаны на видном месте и не мог обратиться к народу, а вынужден был просидеть остаток дня под телегою. В этой битве он не добыл большой славы, в обоих лагерях о нем говорили одинаково: и нашим, и вашим. И потом, когда мирились в трактире, его не позвали ни эти, ни те и ему пришлось тряхнуть собственным кошельком, отчего лицо его приняло трагическое выражение.
Тесля был уже на работе и стоял у вымытого, как всегда, окна, откуда открывался вид на глинское «царство-государство» со всеми утренними красками, звуками, ритмами, от которых он отвык в Краматорске. Еще в детстве ему казалось, что мир перебирается из лета в осень за одну ночь — со всеми ветрами, птицами, красками, со всем, что окружает людей и что так дорого ему здесь, в Глинске.
Собираются ветры в степи, словно рождаясь в черных конских гривах, собираются в стаи птицы, чтобы вдруг прокричать над Глинском в бездонной ночи; а внизу порываются в небо домашние гуси, наполняя местечко ратным криком слабокрылых существ.
В такие дни и самому хочется в путь… Тогда Тесля зовет Хому, райкомовского кучера, и приказывает запрягать. По ямочкам, которые появляются на щеках Тесли, Хома догадывается, что предстоит поездка в коммуну, и выбирается туда не слишком охотно. Там старику приходится перепрягать лошадей из брички в арбу и становиться вместе с Теслей на скирдование. Иногда это длится подряд несколько дней, Хома совсем забывает, что перед ним секретарь райкома, и позволяет себе при коммунарах покрикивать на Теслю, пока Клим Синица не прекращает это безобразие, напомнив Хоме, что он всего лишь райкомовский кучер, а не заворг Рубан. Дело в том, что заворг, почуяв слабинку, порой повышает голос и на Теслю, хотя относится к нему с уважением, ценя в секретаре выдержку, спокойный характер и редкостное умение дружить с подчиненными, не допуская при этом ни панибратства, ни снисходительности. А Синице импонируют в секретаре предусмотрительность, осторожность, философский склад ума, но такие люди, как правило, ни одну из этих черт не умеют обратить в свою пользу и допускают иногда разительные ошибки в собственном жизнеустройстве. Большею частью они непрактичны, но их общественная функция в том, что на крутых поворотах они как бы принимают на себя роль тормозов истории, чтобы все не полетело кувырком. Чем большей властью они наделены, тем осторожнее пользуются ею. Так или иначе, Клим Синица» проникается все большим уважением к Тесле, видя в нем идеального секретаря райкома для Глинска, если бы, конечно, не эта его любовь к Варьке Шатровой… О ней поговаривают даже в коммуне (давала себя знать болтливость райкомовского кучера), и Климу Синице едва удается пригасить эти пересуды, в которых влюбленный Тесля выглядит не очень лихо.
Тесля ночует у Клима, в его комнате, а Хома спит на сеновале в конюшне. Секретарь с председателем допоздна беседуют о мировой революции, о том, какое бы она оказала влияние на их Глинский район, а Хома с коммунскими сторожами высказывает разные предположительные доводы против нее. Утром те и другие сходятся в столовой коммуны на завтрак и молча едят кашу, заправленную прогорклым овечьим салом. Хома крестится, впрочем, притворяясь, что это он открещивается от таких харчей, и тут Тесля делает ему совершенно справедливое замечание: «Хома Лелькович, вы забываете, что работаете в райкоме». Хома просит прощения, но на следующее утро все повторяется.
…Тесля принял Фабиана не без некоторого предубеждения, но, узнав, кто он и что, заметно смягчился, ямочки на щеках стали глубже; внимательно выслушав философа, секретарь намекнул, что он, Тесля, не вмешивается в самый процесс следствия, но и не равнодушен к нему, потому что дело тут политическое, классовое и враг, кто бы им ни оказался, должен понести наказание.
— Мы, голубчик, сидим на пороховой бочке, нас горстка, всего семь коммунистов и один кандидат на целый район. А Глинск, сам видишь, какой. И все в нем есть: бывшие деникинцы, петлюровцы, нэпманы. А вокруг Глинска чьи хутора, чьи ветряки, крупорушки, маслобойки? Все притаилось, ждет… А развороши, беды не оберешься. Собственность сидит в человеке крепче всего. Даже если и нет ее, если только мечтаешь о ней. Ты, знать, человек с головой, понимаешь, к чему идет. Либо коммуна возьмет верх, либо мы расплодим новую буржуазию, и тогда нам амба. Вот ты, Левко Хоробрый, с кем бы ты хотел быть?
— Мне, товарищ Тесля, терять нечего. Для меня выбор один. Я от земли отказался, коня продал, есть козел, так и тот принадлежит всему Вавилону. У меня такая душа, товарищ Тесля, что, даже купайся я в богатстве, его бы мне едва на день хватило, а на следующий день я бы все людям раздарил, чтобы снова стать Левком Хоробрым, единственным человеком в Вавилоне, который не запирает на ночь ворота, потому что у него их нет, а дверь затворяет разве что от холода. Да разве вы не слышали о Фабиане? Это я… Но кроме меня есть в Вавилоне братья Раденькие с новым ветряком, есть Явтух Голый, нахватавший земли на всех деток, есть Скоромные и Бескаравайные. Я не стану перечислять вам весь Вавилон, но все они тянутся туда… под телегу к Бубеле…
Бубела покашливал, распростершись под телегой. Голова лежала на мешочке — там сапоги, сало, дубленка, сухари… А гробовщик все не шел… Бубела ни разу не видал в глаза живого Теслю, только слышал, что квартирует у Снигуров, которых Киндрат хорошо знал, и уже от одного этого у него на душе было легче. Больше всего Бубела боялся очной ставки с потерпевшим. Он непроизвольно приглаживал свои белые брови, ведь таких приметных бровей, верно, ни у кого больше нет. Все остальное, даже путы, его беспокоило меньше. Приводили сюда хозяина из глинской канатной, и тот только руками развел. Не продавал он своих изделий этому человеку и видит-то его впервые. Слава тебе, Лейба, мудрец иудейский! Слава тебе вовеки! Какой христианин способен так заботиться о своей мастерской? Сто Явтушков Бубела отдал бы сейчас за одного канатчика.
Явтушок раздобыл где-то иголку (уж не у Бонифация ли, который считал, что в дороге все может понадобиться?) и, укрывшись под телегой в одних исподних, чинил себе штаны на тот случай, если его, Явтушка, снова вызовут на следствие. Вот как Голому в драку-то встревать.
— Явтух…
— Ох, встать не могу… А что?
— Не позорь Вавилон. На тебе деньги, ступай, набери себе на новые штаны. Хоть человечишко ты и никудышный…
Физиономия у Явтушка вытянулась, глазки заиграли, иголка забегала, как челнок, никто ведь и представить себе не может, как ему опротивели эти штаны и как он стыдится их. Ночью еще так-сяк, а днем они для него истинное несчастье. Они мешают свободно думать, дышать, шагать по земле. Но ценишь их, только надев последний раз, ведь нет ни малейшего представления, что ждет тебя в новых штанах. Нитка выбежала из ушка, и он от волнения никак не мог ее вдеть, только бубнил:
— Сейчас, сейчас, Киндрат Остапович…
Вон выводят Данька, усаживают в бричку и везут куда-то. Уже под конвоем. Бубела подослал Раденьких к усачу на крыльцо. Повезли Данька на очную ставку с Яворским…
А тут еще деньги дают на новые штаны. Явтушок прямо пузыри пускает:
— Я отдам. А как же? Непременно отдам. Я такой. Я насчет отдачи надежный, как никто…
— Чудной ты, Явтух. Моли бога, чтобы все кончилось благополучно… Да разве я одни штаны могу купить? Это, для меня сущие пустяки, Явтух. Носи на здоровье… Как ты думаешь, опознает он его?
Явтушок молчал, ибо как ни ничтожен он душою, а перед ликом убийцы в нем пробудился человек. Не хватало лишь маленького усилия воли, чтобы швырнуть Бубеле его деньги. И Явтушок сник, сожалея об этом.
Мальва в белом халатике и больничных шлепанцах сидела в ногах раненого, она не отходила от него все эти дни, за исключением тех нескольких часов, когда ее вызывали на следствие, Поэт засмеялся, узнав Данька и вспомнив, как, отделившись от него, летел с обрыва белый полушубок.
