Поступок Фени Алексеевны удивил всех в цехе. В нем сквозило мужество женщины, по-своему вступившей в борьбу за идею высокого давления.
Через несколько дней Бартенев был вызван на заседание технического совета. В кабинете главного инженера собрались все члены совета, в основном, начальники отделов заводоуправления. Прижимая под мышкой свиток чертежей, Бартенев прошел к длинному столу и сел рядом с начальником технического отдела Зотовым. Большие очки в золотой оправе, висевшие на мясистом носу Зотова, делали его похожим на учителя. По другую сторону сидел управляющий гипромезом Голубев, уже не молодой, — с сухим лицом и высокой негнувшейся спиной. Негин все так же безукоризненно одетый, небрежным кивком головы представил слово Бартеневу.
Спокойно, уверенно, как накануне давал объяснения Лобову, пояснил Бартенев каждый чертеж. Негин, вытянув вдоль спинки кресла руки с короткими толстыми пальцами, слушал его, а когда тот кончил, не меняя позы, спросил:
— Существует ли реальная уверенность, что печь сразу будет работать ровно и более производительно?
— Трудности будут, — спокойно ответил Бартенев, — пока не подберем необходимый режим.
— Так-с, — с деланной улыбкой проговорил Негин, — темное, мало известное становится совершенно неизвестным или еще более темным, как говорил один мудрец. А мы не можем рисковать нашим производством, — закончил он, с особым ударением произнеся последние слова.
Бартенев поднял голову, обежал всех взглядом и сразу понял, что ни в ком он не найдет открытой поддержки. За тусклыми стеклами очков прятал глаза Зотов, бесстрастным оставалось лицо Голубева. Заметно избегали встретиться с ним взглядом начальник производства Семенов и главный механик Поповский. И вдруг у края стола Бартенев увидел Рогова. Начальник рудника завороженно смотрел на Негина. Это почему-то развеселило Бартенева, он повернулся к Негину и сказал:
— Советскому производству нужен, прежде всего, чугун, а не игра в слова.
Главный инженер побагровел и, нагнув голову, сжался в кресле, словно готовясь к прыжку. Однако он сдержался и с нарочитым спокойствием произнес:
— Здесь сидят опытные инженеры, они изучали специально этот вопрос и сейчас выскажут свое мнение.
Он посмотрел на Голубева, и управляющий гипромезом поднялся над зеленым сукном стола.
— Нам представили черновые чертежи, — сухо проговорил Голубев, — их можно считать результатом интуитивных догадок. Практический опыт в этой области еще не накоплен. Идти вслепую, — значит, дискредитировать наши советские идеи.
Еще более отвлеченно высказал свое мнение Зотов.
— Мы в доменном производстве не испытали многие возможности увеличения выплавки металла. Зачем же нам, не имея твердых гарантий, пускаться в зыбкое плаванье?
Негин одобрительно кивнул:
— Правильно. Таким крупным предприятием, как рудногорский завод, мы не можем рисковать.
Он с усмешкой посмотрел на Бартенева, свертывавшего белые листы и, казалось, совсем не слушавшего того, что говорилось.
Был уже поздний вечер. Бартенев вышел из кабинета главного инженера, ни с кем не прощаясь, крепко прижимая рукой чертежи.
В светлом круге, падающего от электрического фонаря, он неожиданно увидел Кострову.
— Вы? — Бартенев был изумлен.
…Что ее привело в тот вечер к затихшему подъезду заводоуправления? Что заставило ходить больше часа взад и вперед, ожидая, когда появится на крыльце Андрей Федорович? Заглянуть в собственную душу иногда бывает так же трудно, как в глубокий колодец. В тот вечер она могла еще скрыть от него, но не могла уже скрыть от себя, что он вошел в ее жизнь, в ее душу и зажег там пламя ярче, чем в горне. Что бы она ни делала, о чем бы ни думала, с кем бы ни говорила, он незримо стоял рядом, был в ней самой.
На цеховых собраниях, на совещаниях ока старалась избегать глазами скамейку в первом ряду, где он обычно сидел. Она боялась выдать себя, боялась, что, встретив его взгляд, будет смотреть только на него, обращаться только к нему. На улице осень кружила белой крупой и солнце пряталось в холодном серебристо-сером тумане, а ей казалось, что она ступает по раскаленной земле. Радость в сердце сменялась болью, ожидание — тоской. Что бы подумал о ней Гущин, узнав о ее чувствах? Наверное, сразу, не задумываясь, назначил бы перевыборы…
Может, она уже в самом деле не годилась в секретари? Может, личное стерло ее общественное лицо и она стала только тенью Бартенева? Она ждала его у заводоуправления как секретарь парторганизации, тревожащийся за судьбу цеха, или просто как женщина, сама выбравшая час свидания?
— Вы здесь? — повторил Бартенев, заглядывая ей в лицо.
— Не удивляйтесь, — силясь улыбнуться, сказала она, — не терпелось узнать, как все решилось.
— Никак не решилось.
— Совсем отказ?
— Отказывать-то некому, — махнул рукой Бартенев.
— Не понимаю. Заседал технический совет?
— Это даже не совет, — проговорил он хмуро и замолчал.
Она тревожно посмотрела на него Они прошли площадь, миновали трамвайную остановку и вышли на Центральный проспект. Нет, она не даст поколебаться его мужеству, даже на самое короткое время. Свое чувство к нему она обратит теперь на то, чтобы помочь устранить все, что мешает его идее. В конце концов в этом ее долг и как секретаря. От этой мысли она ощутила прилив необыкновенной душевной силы и живо сказала:
— Когда я вас ждала, смотрела на звезды. Они зажигались одна за другой, в какой-то очень строгой последовательности. Как выпуски чугуна на наших домнах. Сначала их было семнадцать, и я загадала: если будет четное число, все решится хорошо.
— И сколько насчитали? — недоверчиво улыбаясь, спросил он.
— Тридцать!
— Наверное, вы сами зажигали их?
— Может быть.
— Значит, будем считать, что проект одобрен, — качнув головой, проговорил Бартенев, и они рассмеялись.
— А хорошо жить, высекая искры, — сказала она, чтоб только не молчать.
— Не каждый может это, — возразил Бартенев.
— Может! — с чувством воскликнула Вера Михайловна, останавливаясь перед ним: — Вы-то можете!
— Но искры имеют свойство угасать, — снова мягко возразил Бартенев, и она вдруг ощутила на плече легкое прикосновение его руки.
— Нет, искры не угаснут, если высечены из твердого сплава. Помните: «Из искры возгорится пламя!» Когда-то ленинцев называли искровцами. Мне кажется, слово «искровец» определяет истинную принадлежность человека к партии.
Они все еще продолжали стоять, и рука Бартенева по-прежнему лежала на ее плече, словно вбирала ту силу, которую она, Кострова, ощущала в себе. В чуткой тишине ночи ее голос звучал с ощутимой прозрачной чистотой. Чуть наклонясь, стараясь видеть в темноте ее лицо, Бартенев доверительно сказал:
— Я не могу назвать искровцем Негина, хотя он и состоит в партии.
— Все равно, — упрямо проговорила она, — свет идей партии от этого не померкнет.
— Однако он чувствует себя уверенно, — словно не расслышав ее, возразил Бартенев.
В другой раз она быть может не нашлась бы сразу, что ответить, но в эту минуту в ней было так много веры в себя, в Бартенева, в тех настоящих коммунистов, которых она встречала в жизни, и она с жаром сказала:
— Вы же знаете, была война. Сейчас все направлено на восстановление народного хозяйства. Партия еще не дошла до Негиных. Но доберется.
— Но партия — это и мы с вами, — проговорил Бартенев, снимая руку с ее плеча. Они пошли рядом.
— Да, это мы с вами, — согласилась она, — это Буревой, Федоренко, Озеров, Гуленко, Лобов. Наше пламя сейчас горит над домнами, но придет время, и оно загорится под ногами у Негиных.
Она произнесла это с убежденностью бойца. Бартенев не отзывался, и она боялась, что он уйдет в себя и будет другой, колючий, которого она не всегда понимала. Только бы не так скоро кончилась улица…
— А где же искорка, которая только что горела в вас? — мягко спросил Бартенев, дотрагиваясь до ее руки.
— Горит во мне. — Она подняла голову: — Вот как те звезды: всегда светят.
Они остановились у подъезда ее дома. Свет из окна упал на его лицо. Она увидела выражение непривычной для него покорности, растерянности и ощутила прилив глубокой нежности к нему. Стараясь не выдать себя, Вера Михайловна быстро простилась и скрылась в подъезде дома.
Мать о чем-то догадывалась. Теперь Аленка не укладывалась спать до ее прихода. Как бы поздно Вера Михайловна ни возвращалась домой, ее всегда встречали протянутые ручки дочери, ее бессвязный радостный лепет. Юлия Дементьевна выдвигала Аленку, как преграду, как заслон, если б ей, Костровой, вздумалось впустить в свой мир что-то иное, кроме работы и маленькой дочери. Едва переступив порог, Вера Михайловна услышала тоненький Аленкин голосок:
