— А что, Петр Петрович, — преувеличенно громко спросил вдруг Евин и даже вскинул глаза на собеседника, — отдал вам уже Черкас те пять червонцев?
— Нет еще, — спокойно ответил Петр Петрович, слегка удивившись любопытству бухгалтера.
Евин усмехнулся и удовлетворенно кивнул головою. Он, должно быть, ожидал этого ответа.
— Вы ведь ему, кажется, пять червонцев дали? — небрежно спросил он.
Петр Петрович кивнул, не понимая, что ему нужно.
— Пять ровно? — переспросил Евин.
— Ну да, ровно, — слегка раздражаясь его настойчивостью, но не показывая этого, ответил Петр Петрович.
— Так, так, пять червонцев, значит, — не смущаясь, продолжал тот. — Зачем ему пять червонцев, не понимаю.
Он снова пытливо посмотрел на Петра Петровича.
— Как зачем? — удивился тот. — А зачем вообще людям деньги нужны?
— Ну да, — неопределенно сказал Евин, — какие же это деньги для Черкаса! Пять червонцев! Что ему пять червонцев!
— Я думаю, то же, что и нам с вами, — все больше удивляясь, ответил Петр Петрович. — Пять червонцев — большие деньги.
— Не для Черкаса, — значительно сказал Евин. — Черкасу пять червонцев — все равно что мне полтинник.
— Да что вы, Евин, — махнул рукою Петр Петрович. — Я знаю, сколько он в театре получает. Меньше чем вы.
— Я, конечно, немного получаю, — снова поджал губы Евин. — Очень немного. Но я на это и живу. Для меня пять червонцев — громадные деньги. А для Черкаса — нет.
— Да почему же нет? — высоко подняв брови, спросил Петр Петрович.
— Конечно, если б он на театральное жалованье жил, тогда так, — будто не расслышав вопроса, сказал Евин. — Это я понимаю, за танцы платят, наверно, мало. Еще хорошо, что платят. Я б его доплачивать заставил.
— А на что же еще он может жить? — спросил Петр Петрович, не обращая внимания на выпады Евина.
— Не знаю. Не знаю. Это, может быть, вам лучше знать, вы с ним в одной квартире живете.
Петр Петрович в первый раз внимательно посмотрел на бухгалтера и сдвинул брови. Он помолчал и потом сказал спокойно и веско:
— Хоть я и живу с ним в одной квартире, но побочных доходов его не знаю. Я этим и не интересовался никогда.
— Наверно, не интересовались, — ядовито вставил Евин. — А то бы не дали ему пяти червонцев.
Петракевич завозился на своем месте, но промолчал. Елена Матвевна беспомощно глядела на всех, но вмешаться в разговор не решалась. Петр Петрович, соображая что-то, пожал плечами, словно не мог уловить, чего хотел Евин, что в словах его было намеком и на что он, собственно, намекал. Он сказал довольно твердо:
— Я не понимаю вас. Если вы что-нибудь знаете, так скажите прямо.
— Знать — не знаю, а слыхать — слыхал, — загадочно ответил Евин.
— Что же вы слыхали? — нетерпеливо спросил Петр Петрович. — И от кого слыхали?
— Мало ли от кого! Этого я рассказывать не обязан. Мне, положим, на лицо его достаточно посмотреть, чтобы увидать, какой он жулик.
— Знаете, Евин, — медленно сказал Петр Петрович, — зря вы такими словами бросаетесь. Вы раньше осторожнее были.
— Все раньше осторожнее были, — огрызнулся Евин. — Вы бы, может, раньше тоже не дали ему пяти червонцев.
Петр Петрович встал. Он забыл обо всех и не спускал глаз с бухгалтера. Голос его слегка дрогнул, но был еще тверд.
— Что вы про Черкаса знаете? — спросил он очень медленно и раздельно.
— Мало ли, — усмехнулся Евин, словно не замечая волнения собеседника. — Да вы ведь защищать его будете, он тут у вас свой.
— Я вас спрашиваю, — повторил Петр Петрович, чуть повышая голос, — что вы знаете о Черкасе?
Евин помолчал, нарочно выдерживая паузу. Петр Петрович слегка задыхался. Этого никто не замечал, только сам он со страхом прислушивался к своему сердцу и старался глядеть твердо и прямо перед собой, чтобы предотвратить головокружение. Ощущения, ослабевшие за последние дни, снова возвращались. Несмотря на все усилия, в мозгу была какая-то путаница, неразбериха, туман, не дававший понять, что, собственно, происходит в комнате и что происходит с ним самим. Евин, глядя в сторону, сказал небрежным тоном — впрочем, явно подчеркивая эту небрежность:
— Черкас — спекулянт. Он всякие дела устраивает. Около трестов ходит, вынюхивает, знакомства у него подозрительные. Людей сводит.
Дело было, конечно, не в Черкасе. И Петр Петрович волновался не из-за актера. На миг ему стало легче дышать и прояснилось перед глазами и в голове. Он спокойно ответил:
— Не знаю. Он мне об этом ничего не говорил.
Евин усмехнулся.
— Не говорил? — переспросил он. — Не говорил? Удивительно!
— Ничего нет удивительного, — спокойно возразил Петр Петрович. — Если это даже так, что же вы думаете, он будет каждому об этом рассказывать?
— Каждому не будет, — снова усмехнулся Евин, — а вам, я думаю, отчего же и не рассказать?
— Почему же он мне именно должен был рассказать? — пристально взглянув на бухгалтера, спросил Петр Петрович.
Евин сощурился и повел плечами.
— Ну, так! Живете рядом, в дружбе состоите. Вы вот ему деньги даже взаймы даете.
Сердце снова дало перебой, томительный и тошнотный. И тотчас сгустилась пелена перед глазами и молоточки застучали в голове. Петр Петрович поднес руку ко лбу, лоб был мокрый. Он сказал:
— Он мне ничего не рассказывал. Что вы еще знаете?
Евин вытянул вперед губы, как бы говоря: «Мало ли что знаю, да что же говорить, когда не стоит», — и сказал все-таки:
— Все равно не поверите. Не захотите поверить. Или…
Он закинул ногу на ногу и уселся плотнее на стуле, словно утверждая себя в своем мнении. Его «или» прозвучало таким оскорбительным намеком, впрочем оставшимся неясным для всех, что даже Петракевич в углу поднял голову и посмотрел на него.
— Ну, говорите, что ли! — прикрикнул вдруг Петр Петрович и одернул пиджак. Он хотел, собственно, ослабить воротник, он снова задыхался, но он не пожелал обнаружить слабость перед Евиным. Бухгалтер снял ногу с ноги, поджал обе вместе и спрятал под стул и, выпрямившись, сказал:
— А еще вот что. Он вот познакомится с человеком, который занимает какой-нибудь высокий пост, со спецом, конечно, из бывших, и давай его обхаживать. В кабаки водит, в пивные, жене подарки, меха достает по дешевке и все такое. Деньги в долг дает. Опутает человека, а тогда нож к горлу: «А теперь ты мне то-то и то-то устрой, хотя и не имеешь права». Поняли?
Петр Петрович молчал. Рука его перебирала пуговицы пиджака, порываясь к воротничку, но он, должно быть, забыл, что можно ей приказать ослабить ворот. Евин же, казалось, не замечал его состояния и продолжал, как будто его вдохновенную фантазию уже немыслимо было остановить и как будто он сам ей верил:
— Или еще лучше. Притворится нищим, денег выманит, по кабакам поведет и платить заставит, одним словом, доведет человека до растраты. А тогда предложит: «Я тебе денег дам растрату покрыть, а ты мне…» Понимаете, Петр Петрович? — повернулся он вдруг прямо лицом к хозяину и подчеркнул свой вопрос.
Петр Петрович очень хорошо понимал то, что хотел сказать Евин. Все, что тот говорил, могло относиться, да и относилось, очевидно, непосредственно к нему. Все было похоже: Черкас повел его в пивную, Черкас заставил его заплатить, кто поверит, что они больше нигде не были и что Петр Петрович не растратил всех ста червонцев?
И ведь могли подумать, что Черкас, когда Петр Петрович спохватился, нарочно дал ему только девяносто пять червонцев, чтобы недостающими пятью покрепче удержать его в своих руках. И кто поверит, что Черкас не потребовал, чтобы Петр Петрович облегчил ему за это какую-нибудь незаконную сделку, пользуясь положением и доверием.
Это была ложь, но ложь правдоподобная, ей поверил выдумавший все это Евин, и, может быть, она внушила кое-какие сомнения даже Петракевичу, потому что, сидя в углу, он молчал и отводил глаза. Дело, конечно, не в Черкасе. Тот может оправдаться сам. Дело в Петре Петровиче. Но, значит, его считали способным украсть. Надо было доказать, что он не крал. Он взял деньги, но он не украл. Разве так крадут? Следовало, может быть, рассмеяться и тем убедительнее всего опровергнуть эту ложь. Но губы не желали раздвинуться даже в усмешку. Евин, конечно, мелкий человек, ничтожный человек. Он мстил за обиду, невольно причиненную ему Петром Петровичем, и мстил скверно, гадко. Петр Петрович ведь еще не понимал даже, чем он обидел бухгалтера. Петракевич не слишком умен, но Петр Петрович всегда уважал его. Если он усомнился, значит, все могут усомниться, все могут поверить… Что же было Петру Петровичу делать?
В это время его вдруг смутила какая-то неожиданная мысль. Он был поражен ею и на минуту задумался. Она перебила все то, что происходило в комнате и в нем самом. Мысль эта была, в сущности, глубоким недоумением, и он выразил ее вопросом, который произнес спокойно и вдумчиво, как бы желая самому понять и разобраться, в чем же дело:
