— Елена! Елена!
Елена Матвевна тотчас проснулась. Петр Петрович услыхал, как она быстро села в кровати и испуганно спросила:
— Петр Петрович! Что ты?
Петр Петрович помолчал. Он не мог говорить. Слезы подступили к горлу, он пытался проглотить их, но это не помогло, они уже наполнили глаза и заструились по щекам. Он всхлипнул и жалобно выговорил, не жалуясь, а устанавливая правду:
— Плохо, Елена…
Конечно, и Петр Петрович не отрицал, что несколько дней, проведенных в полном спокойствии и безделье дома, оказали благотворное влияние на его здоровье. Ночные припадки не возобновлялись, перебои и головокружения почти исчезли. Как ни скучно было ему сидеть без дела и терпеливо выносить ухаживания домашних, он даже находил порою мужество улыбаться и пытался придать своей улыбке настоящую бодрость и веселость. После того как ночью Елена Матвевна своею близостью и безмолвным пониманием успокоила и даже защитила Петра Петровича от ночных страхов, он снова и, может быть, с еще большею силой почувствовал свою неразрывную связь с женой. Это чувство само собою переносилось и на других членов семьи. Петр Петрович не замечал больше переглядываний за его спиною, а если и замечал, то улыбался про себя, зная и не забывая уже, что эти переглядывания рождены любовью. Как ни далеки оставались от него разговоры домашних, он заставлял себя терпеливо выслушивать их. А так как эти разговоры были всегда знакомы, то он легко мог вставить свое слово, даже не думая о том, что он говорит, почти механически. И он замечал, что родные начали веселее переглядываться, что взгляды их стали спокойнее, а улыбка не всегда уже была притворной.
Дни проходили теперь для Петра Петровича с почти ужасающею медленностью. В конце дня ему казалось, что далее от сегодняшнего утра его отделяют не двенадцать — четырнадцать, а сотни часов, пустых и спокойных. Этим и объяснялось то, что события его жизни, разделенные всего несколькими днями, казались ему отстоящими друг от друга на года и потому не последовательными, а случайными, не естественным ходом жизни, а поворотными пунктами, чуть ли не эпохами.
Но все-таки спокойствие было только кажущимся, а любовь и какое-то словно физическое, а не духовное понимание заполняли собою только очень маленький кусочек чувств и еще меньший — мыслей. Если тревога и отступила, подавленная покоем и прогнанная заботливостью близких, то она не только не исчезла, но и постоянно напоминала о себе. Каждое утро Петр Петрович просыпался с мыслью о том, что не надо идти в распределитель, и испытывал в первую минуту глубокое недоумение, почему не надо. Вспомнив это, он вспоминал и все, что случилось недавно. Приходилось делать очень большие усилия, чтобы прогнать тяжелые мысли. Но и в течение дня каждая встреча и каждое слово напоминали о том же. А поздно вечером раздавался звонок — это Черкас приходил домой и своим звонком, конечно, напоминал другой, «первый звоночек».
Петр Петрович мужественно сопротивлялся мрачным мыслям, тревоге и равнодушию. Он старался занять себя чем-нибудь, отвлекать свои мысли в сторону, интересоваться всеми мелочами жизни. Он поверил уже словам и любовной настойчивости близких, он тоже решил, что ему надо отдохнуть, и он приказал себе самому думать, что это безделье временно, что, отдохнув, он возобновит работу в распределителе и что, конечно, в этой-то работе и заключен смысл его жизни. Он заставлял себя глотать все блюда, которыми откармливала его Елена Матвевна, он аккуратно выходил на прогулку в положенные часы и неизменно ложился спать после каждой еды, добросовестно стараясь уснуть. Но что же было делать, если тоска все-таки только спряталась и притихла и, как неизлечимая болезнь, напоминала о себе постоянно и ужасала возможностью ежеминутного нового приступа.
В эти дни Петр Петрович мало думал о распределителе. Будущая служба казалась ему очень далекой, о прошлом вспоминать он избегал. А тем, что происходило в распределителе без него, он стал как-то мало интересоваться. Он изредка встречал сослуживцев на улице, они старались говорить с ним на общие темы, а сам он не расспрашивал их. Все они вообще стали ему слегка чужими, он перестал чувствовать свою связь с ними, и оттого побледнела привязанность.
В городском саду он облюбовал одну скамейку и три раза в день приходил к ней и усаживался надолго. По вечерам его сопровождали Константин или Елизавета, но днем он обычно гулял один. Скамейка не всегда бывала свободна, и часто к Петру Петровичу подсаживались незнакомые. Но даже когда на ней было мало места, Петр Петрович не изменял ей. Он не мог объяснить — почему, да он и не задумывался над этим, но необходимым условием прогулки ему казалось сидение именно на этой скамейке.
Он полюбил следить за играми детей. Этих ни о чем не нужно было спрашивать. Они просто с ногами забирались на скамейку, скакали по ней, прятались за спиною Петра Петровича. Они часто обращались к нему как к старому знакомому, даже не здороваясь, а словно возобновляя прерванный разговор. Они полагали, что все должно быть ему известно. Один карапуз убедительно потребовал, чтобы Петр Петрович запретил дождичку накрапывать, другой увидал, как он чертит палкою по песку, и заинтересованно предложил: «Напиши мне домик». И Петр Петрович попытался нарисовать подобие домика и сам волновался при этом не меньше ребенка.
Однажды оборванный и грязный мальчик попросил у Петра Петровича милостыни. Петр Петрович дал ему монетку и погладил его по голове. С тех пор мальчик подходил к нему каждый день и уже не просил, а молча снимал рваную шапчонку. Петр Петрович каждый раз давал ему монету, и мальчик, не благодаря, прятал ее и молча же ждал еще чего-то несколько минут, а потом уходил. Петр Петрович как-то заговорил с ним. Мальчик рассказал обычную историю. Петр Петрович повздыхал, покачал головою и дал еще монету.
— Вторая? — вопросительно сказал мальчик, держа монету в руке.
— Ну, что ж, — ответил Петр Петрович, — жалко мне тебя.
Мальчик сунул монету в предполагаемый карман своих опорок и грубовато, сумрачно, но просто сказал:
— А мне тебя жалко.
Больше Петр Петрович не заговаривал с ним, да и он, получив очередную монету, тотчас уходил.
Сослуживцы не посещали Петра Петровича. Он не удивлялся этому, ведь и он потерял к ним интерес, хотя и не знал, что они часто, в особенности Петракевич и Ендричковский, забегают к Елизавете на службу, справляются о нем и передают известия другим, в первую очередь — Райкину и Геранину. Он не знал, что они решили не заходить к нему, чтобы не беспокоить. Но в день раздачи жалованья, после службы, к нему пришли Евин и Петракевич. Петракевич поздоровался мрачно и, по обыкновению, сел в угол. Евин, наоборот, был очень развязен, глаза его бегали, и он избегал смотреть на Петра Петровича. Может быть, он думал, что Петр Петрович не простил ему того случая, когда все выложили из своих карманов деньги взамен недостающих пяти червонцев, а он один отказался. Но Петр Петрович уже забыл об этом.
— Вот, — сказал Евин и достал папку, — я вам, Петр Петрович, жалованье ваше принес, за вычетом тридцати шести рублей. То есть Райкин и Геранин заявили, что получили от вас пять рублей, так что вычитается тридцать один. Вот распишитесь, пожалуйста, и деньги пересчитайте.
— Ну, Евин, вы-то уж не ошибетесь, — равнодушно сказал Петр Петрович.
— А не знаю, — подхватил Евин, — не знаю. Всякие неожиданности бывают. Почему ж я не могу ошибиться? Все ошибиться могут.
Петракевич громко кашлянул в углу. Евин смутился и пролепетал:
— Я так только, для порядку.
Петр Петрович передал деньги жене. Елена Матвевна унесла их в спальню. Потом она подала чай. Разговор не клеился. Петракевич молчал, как всегда. Евин, будто обиженный чем-то, сидел на кончике стула и барабанил пальцами по своей папке, не решаясь с нею расстаться. Петр Петрович с недоумением поглядывал на бухгалтера. Он не мог понять, отчего Евин держался так странно. Ему самому Евин был совершенно безразличен. Он задал несколько вопросов — Евин ответил, поджимая губы, коротко и сдержанно. Петру Петровичу снова стало скучно, томительно, тягостно скучно, он растерянно оглянулся и тоже замолчал. Чашки, которые Елена Матвевна раздавала всем, слегка звенели в тишине, потому что руки ее дрожали, и она опасливо поглядывала на всех, тотчас отводя глаза.
— А что, Петр Петрович, — преувеличенно громко спросил вдруг Евин и даже вскинул глаза на собеседника, — отдал вам уже Черкас те пять червонцев?
— Нет еще, — спокойно ответил Петр Петрович, слегка удивившись любопытству бухгалтера.
Евин усмехнулся и удовлетворенно кивнул головою. Он, должно быть, ожидал этого ответа.
— Вы ведь ему, кажется, пять червонцев дали? — небрежно спросил он.
