— Ты превратно поняла меня...
— Извини, я направлена в полк, там меня уже ждут. К тебе отпросилась ненадолго.
В дверях землянки в этот момент показался Санин. Как лесной чародей, с мохнатыми, заиндевевшими бровями и прихваченным морозом чубом, он снимал, улыбаясь, варежки. И тут же с порога кольнул меня:
— Гляди-ка на него. Ни дать ни взять—Ромео!.. Вот уж никогда бы не подумал, что вы, Метелин, способны на подобные нежности...
Я вскочил как ужаленный на ноги, заливаясь огнем стыда. Санин равнодушно вынул из карманов полушубка банку тушенки, круг колбасы, кусок сала, бутылку шампанского и бутылку коньяка. Я уже успел несколько оправиться и ахнул от изумления.
— Шампанское! Коньяк! Откуда? — Наверное, скажи мне в ту минуту, что война кончилась, я бы удивился меньше. Коньяк и шампанское в голодный 1942 год!
Санин разделся.
— Кто ищет, тот всегда найдет,—ответил он.—А вот вы, лейтенант, вижу, мастер лишь на коленях стоять да по свадьбам шляться. — После нашей размолвки из-за Наташи он звал меня на «вы». — Нет чтобы гостей встретить да как путевому человеку дома сидеть. И за что только девушки вас любят? На их месте я обходил бы вас за три версты. — Санин повернулся к Гале и, видя, что его мнение не разделяют даже шутя, заторопил нас обоих. — Ну-ка, помогите собрать на стол.
Просидели мы до утра. Незаметно распили вино. Галя искрилась, как само шампанское. Ее что-то веселило. Санина мы упросили сыграть на гитаре. Он взял несколько аккордов, но не успели по-настоящему зазвенеть струны, как на лицо его набежала тень, глаза погрустнели.
— Нет, не могу, — он резко поднялся и повесил гитару на стенку, — потом как-нибудь!.. После Пети не могу, — словно извиняясь, пояснил: — Встает как живой. Мальчик тоже учился играть... Расскажите-ка лучше, как там в тылу? — он сел и подвинулся вместе со стулом поближе к Гале.
— Ругают Черчилля за волынку с открытием второго фронта. А вообще—тяжело. Хлеб дорог. И соль тоже.
Санин набил табаком трубку. Курил часто, большими порциями глотая дым. Война у него отняла самое дорогое — семью.
— А как школа, не слышали?
— Как не слыхать. Подруга у меня учительница. Сидят они в нетопленых классах. Мальчишки все поголовно бредят фронтом. Гитлера рвутся бить. То и дело убегают из дому... на фронт.
— Ишь, негодники. Ах, пострелы!—восхищенно воскликнул Санин. Он ожил, часто задышал. На глазах блеснули слезы, и, чтобы скрыть волнение, стал усиленно прочищать мундштук трубки. — Так и знал! Да и то сказать — мальчишки есть мальчишки... Нет, это будет отличное поколение!
Утром Санин освободил меня от служебных дел, а сам уехал в штаб армии — дня на два, как предупредил он. Хозяйничали мы с Галей вдвоем. Я было вновь стал упрекать ее за опрометчивость — бросить институт и податься на фронт, но... обуха плетью не перешибешь: я был не прав и опять просил прощения.
Учились когда-то мы в одном городе. Чуть ли не дверь в дверь были наши квартиры.
Мы с головой погрузились в воспоминания. Галя помнила даже те мелочи, о существовании которых я и не подозревал. Мальчишкой, оказывается, я дразнил ее «синицей», дергал за косички, доводил до слез, а когда она играла на пианино, часто плакал, потрясенный музыкой, и очень сердился, если мои слезы видели другие.
Галя! Слушая ее и удивляясь ей, я старался разобраться в самом себе: не любовь ли стучит мне в виски? Не она ли тот человек, который мне нужен на всю жизнь? Может, последовать примеру Зубова и закатить вторую свадьбу? Пусть судачит солдат-обыватель: «Метелину и Зубову с неба манны подвалило». А начальство повыше осведомляется: «Вы там воюете или женитесь?»
Шутя я сказал об этом Гале. Она не отозвалась на шутку. Молча подошла ко мне. Запустив пальцы в мои волосы, долго играла ими, о чем-то думая.
— Почему молчишь?
У тебя красивые волосы, Александр, — сказала
она. — Вон как льются, и мягкие, будто лен. Не по характеру. Ты твердый и жесткий. — Какая-то боль прозвучала в ее голосе. — Нет, Саша, нет! — Сашей она меня никогда прежде не звала. — Во мне ты можешь найти друга, возлюбленную — кого угодно, только не жену. Не спорь, я уже думала. Во мне ты не откроешь того, кого ищешь в жене, и будешь несчастлив, а я этого не хочу.
— Эх, ты, мой никудышный романтик, — дурачась, сказал я. — Повзрослеешь, станешь расчетливее: женихи нынче на дороге не валяются.
Галя обвила руками мою шею, положила подбородок мне на плечо.
— Если бы хоть на йоту я меньше знала тебя и не была так велика моя нежность к тебе, я бы тотчас полетела с тобой под венец.
Я осторожно снял ее руки и стал ходить по землянке. «Меньше знала». Может, как прочитанная книга, отволновав нас, уходит на полки, так и я отодвинут теперь на задворки в ее сознании. Не здесь ли разгадка ее отказа? Нет, слишком она искренний человек, чтобы кривить душой... Неожиданно я вспомнил Наташу в белом, счастливую и грустную. «Только вас. Одного лишь вас...»— прозвучали в памяти ее слова. И опять, как в те минуты, когда я узнал, что она расписалась с Зубовым, горло перехватила горькая спазма.
— Смотрю на тебя и диву даюсь,—говорила Галя.— И тот и не тот. Ты о чем-то жалеешь? Может, ты влюблен? Хотя нет, нет... Меж бровей у тебя легла морщинка. Три года?! Ничто. Легкое дуновение ветерка в наши молодые годы. А вот в сорок лет три года, наверное, будут много значить... Неужели и мы состаримся?..
Галя, скрестив руки на груди, стояла на одной ноге, а коленкой другой опиралась о табурет. Глядя на меня по-домашнему просто, точно жена на мужа, который ходил взад и вперед по комнате, она вдруг сказала:
— Что ты все маячишь? Давай посидим рядком, поговорим ладком.
Я заглянул в ее черные задумчивые глаза.
— Минуту, час тому назад я боялся, что утрачу в тебе друга и обрету женщину необыкновенную. Теперь не страшно. Если мне доведется когда-нибудь жениться, в жены изберу только тебя.
— Очень мило. Ты уверен, что для этого достаточно одного твоего желания? А если я не захочу?
— Тогда у меня сохранится друг — искренний, незаменимый. Видишь, все равно я ничего не теряю, — рассмеялся я.
Галя схватила меня за уши и стала безжалостно теребить их. Я не сопротивлялся. Тогда она принялась трепать мои волосы. Затем, чуть не плача, обвила шею руками, прижала свое лицо к моему и стала целовать, всем своим молодым гибким телом прильнув ко мне.
Легкую, почти невесомую я взял ее на руки. Щемящее острое ответное чувство билось во мне огнем, готовым сжечь нас обоих.
-Не надо... Саша... не надо, — шептали ее губы.— Милый...
— Галя...
— Молчи!.. — Она зажала мне ладонью рот. — Люблю...
Вечером она сказала мне, что я стал ей еще дороже, ближе, бесценнее — самым родным человеком на всей земле. Я верил, готов был ответить ей тем же самым, и в то же время какое-то неосознанное, безотчетное чувство теснило мне грудь.
— Мне кажется, что я утратил тебя, — сказал я.
— А я обрела целый мир — тебя. И навсегда!
— Ты рассуждала только что по-другому.
— Я повзрослела, стала расчетливее; женихи нынче на дороге не валяются, как сказал один мой друг, — ее глаза лукаво блестели.
— Тогда зачем тянуть, загадывать и разгадывать. Собирайся, жена! Едем в первый попавшийся сельский совет и зарегистрируемся. Это ведь и в самом деле чудесно! В эту стужу, непогоду — в сельский совет. Ей-богу, едем немедленно. Сейчас же!
— Нет, Саша, никуда мы не поедем.
— Галя!
— Ни за что... — она взяла меня за руку и, не мигая, глядя в глаза, повторила. — Ни за что! Для этого я слишком тебя люблю.
Нас навестила Наташа. Объяснила, что зашла по пути и торопится. Вся она горела нескрываемым любопытством.
— Рада с вами познакомиться, — вышла ей навстречу Галя и подала свою маленькую руку. Так всегда делала мать, когда ее навещал неприятный человек. — Так это вы и есть Наташа? — воскликнула она обрадовано, меняясь в лице. — Майор Санин от вас без ума, он любит вас как родную дочь. Только о вас и говорил, пока Александр был у вас на свадьбе.
— Когда о человеке много говорят, он становится любопытен, — заметил я словами Наташи.
— Приготовь нам лучше чай, — распорядилась Галя.
Она помогла Наташе раздеться и уселась напротив.
И нахлынуло половодье слов: суды-пересуды. Увы. Обе— в военной форме, обе — солдаты, и притом солдаты действующей армии, а суть не изменилась: женщина всегда остается женщиной. Не успев разглядеть друг друга, они уже — воплощение откровенности: глядишь и думаешь — век люди знакомы, сама истина глаголет их устами, а прислушайся, всмотрись — все наоборот, все— игра.
Галя жаловалась на меня. Ей столько пришлось натерпеться, добираясь сюда за тридевять земель, а я, человек без души и сердца, встретил ее с холодком, вздумал читать ей мораль. Она уже раскаивается, что приехала.
