…Генрих Бёме только что возвратился из Берлина. Настроение у него было преотличное. Встреча с Гиммлером, благосклонный прием, обед на загородной вилле, где присутствовал весь букет СС, были прелюдией к интимной беседе с Гиммлером. Ни о чем существенном они не говорили, но Генрих Бёме ощутил всю значимость этой встречи: не многих удостаивал такой чести Гиммлер. Как ни была коротка их встреча, оберфюрер хорошо запомнил, что говорил ему этот великий человек. Слова он произносил спокойно, веско, словно нанизывал их, разглядывая на свет бокал с янтарным искрящимся вином.
— Пусть русские сами загрызут русских. Мы должны им только приказывать. Ненависть должна рождаться не к нам, а к тем, кто нам служит. Жестокость и еще раз жестокость! Не останавливайтесь ни перед какими акциями! Но делайте это руками русских.
Это был приказ. И выполнить его — святая обязанность оберфюрера Бёме. Конечно, он сможет это сделать. В его руках отлично выученный аппарат, который знает свое дело. Несколько сот русских полицейских, помогая гестапо, почти полностью подавили сопротивление коммунистического подполья. Чтобы ликвидировать укрывшихся коммунистов и комсомольцев, пришлось расстрелять всех, кого брали в облавах. Лучше десять мертвых, чем один живой враг.
Штурмбаннфюрер Глюк встретил Шмиккера и Лапина в приемной. Там уже сидели несколько человек, одетых в черную форму СС. Глюк окинул всех взглядом и открыл дверь в кабинет Бёме.
— Входите, рассаживайтесь!
В просторном кабинете с огромным во весь пол ковром было мало мебели. Посредине, прямо напротив входа, стоял массивный стол, справа небольшой столик с телефонами, над столом в величественной позе нависал портрет фюрера в натуральную величину, в углу секретарский столик и стул. Напротив окна на глухой стене, затянутая шелковой занавеской, висела оперативная карта.
Генрих Бёме вошел стремительной походкой неожиданно для всех. Эсэсовцы рванулись со своих мест и дружно гаркнули:
— Хайль Гитлер!
— Хайль Гитлер! — ответил Бёме.
Только теперь Мишка разглядел присутствующих. Среди них были русские, несколько человек. Как правило, они имели низкие звания, самым старшим оказался пожилой, сморщенный, как печеное яблоко, человек в чине обершарфюрера.
— Слушайте меня внимательно, — оберфюрер прошелся по кабинету. — На днях я беседовал с рейхсминистром Гиммлером. Он не доволен нашей работой. Банды красных разгуливают по лесам и даже осмеливаются заходить в города и деревни. Несмотря на жесткие меры, которые мы приняли, дела обстоят из рук вон плохо. Мы должны уничтожить все красные гнезда, стереть с лица земли. Эту почетную задачу великая Германия возлагает на вас, русских, — солдат фюрера. Приказываю: создайте атмосферу страха у населения, чтобы они закрыли двери для лесных бандитов. Убивайте всех, кого заподозрите в причастности к партизанам. Ваше будущее теперь тесно связано с Германией, и за это будущее вы должны бороться всеми силами вместе с нами. Это теперь наша земля, и на ней должны быть наши порядки! Эти порядки поддерживать поручаю вам — русским! Устраивайте публичные казни, расправляйтесь с семьями тех, кто ушел в Красную Армию. Докажите свою верность великой Германии! Мы будем направлять ваши действия, помогать, поддерживать ваши отряды. Чем меньше останется населения после чистки, тем легче будет им управлять. Разрешаю пользоваться имуществом тех, кто окажется врагом Германии. Ваша служба будет отмечена фюрером после того, как мы разобьем окончательно большевиков. Хайль Гитлер!..
…Камера номер тринадцать переполнена. Мужчины и женщины вперемежку разместились на полу, кто как мог. Все они были друг другу чужие, незнакомые. Но общая опасность, ожидание неизвестного сблизили людей. Одни вспоминали своих родственников, другим хотелось поговорить о своей невиновности. Легкий гомон поднимался над этой людской массой, летел к сводчатому потолку, откуда, словно через прохудившуюся крышу, падали крупные холодные капли влаги, накопляясь и конденсируясь у холодных кирпичных стен. Раз в день в камеру просовывалась кудлатая голова надзирателя, он зычно выкрикивал:
— Баланду бери! — и пропадал до следующего дня.
Каждое утро кого-нибудь выводили из камеры и спустя час-полтора приволакивали обратно без сознания. Страшнее было тем, кого вызывали ночью: так уж повелось в тюрьме — они назад не возвращались, их увозили куда-то за город, и они исчезали совсем. В промежутках между баландой люди жили ожиданием и надеждой. Одни строили фантастические проекты побегов, другим просто хотелось жить, и они надеялись на чудо.
В один из таких дней в камеру бросили худенькое, безвольное тело девушки. Приходила она в себя долго и по нескольку раз, то уходя в забытье, то начиная осмысленно всматриваться в окружающих ее людей. Только под вечер, когда начиналась вторая, самая страшная половина ожидания, девушка окончательно пришла в себя и прижалась к влажной стене камеры.
— Плохо, дочка? — тихонько спросил пожилой, заросший бородой дядька.
— Ноги болят и голова… — прошептала она, наслаждаясь холодом, идущим от стены.
— А ты думай о чем-нибудь хорошем, она, боль-то, и отойдет, — посоветовал он и погладил ее по теплой, почти детской головке.
…У нее ныли ноги от перенесенных ударов. Боль отдавалась в мозгу, разноцветные круги плавали перед глазами. Худой и длинный гестаповец пододвигал стул к скамье, на которой она лежала, и начинал наносить ей сильные удары по суставам ног. Девушка кричала. Она кричала и судорожно шевелила пальцами ног. Наташа была слабым человеком, у нее не хватало сил молча сносить пытки.
— Ты вспомнила, куда шла? — спрашивал высокий, прекращая истязания.
Наташа плакала, обливалась слезами, захлебываясь, но не отвечала на вопросы, которые ей задавал гестаповец. Тогда он снова начинал бить по суставам. Видно, он очень хорошо знал, что бить по суставам больно.
— Любишь маму? — спрашивал гестаповец.
— Люблю! — Она захлебывалась рыданиями.
— Скажи, к кому шла, и я отпущу тебя к маме.
— Никого… Я одна… Одна совсем.
Фашист ударил ее палкой по голове. Рыдания прекратились, девушка потеряла сознание. Он открыл дверь в коридор и крикнул:
— Эй, там! Заберите ее!
Наташу унесли, и она оказалась в тринадцатой камере.
Чутье, конечно, не обманывало гестаповцев: Наташа Короткова неспроста появилась в этом районе.
…Ночь освещали мигающие звезды, рассыпавшиеся по небу, словно сверкающие алмазы на черном бархате. Девушка поднималась по трапу самолета. Люк плавно закрылся, в самолете было немного душно, пахло карболкой, краской и специфическим запахом изолированных проводов. В салоне она одна пассажирка, члены экипажа заняли свои места. Наташа откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза. Со скрипом начал раскручиваться винт, потом зачихал мотор, набирая ровные обороты. То же самое повторилось с другой стороны, и вот уже самолет, покачиваясь, как утка, покатил по неровному полю на взлетную полосу.
Полет продолжался не больше часа. При слабом свете плафона девушка проверила крепление парашюта, ранца за спиной, в котором спрятана рация. Ее отправляли в партизанский отряд Русака на смену убитому в бою радисту.
— Приготовиться, вижу сигнальные огни! — предупредил ее штурман, распахнув дверь пилотской кабины.
Наташа подошла к открытому люку — в лицо дохнул холодный неласковый ветер. В следующую секунду длинная плеть трассирующих пуль рассекла темное небо. Ей стало страшно, самолет качнулся, другая трассирующая плеть хлестнула совсем рядом с самолетом, и Наташе показалось, что она слышит шипение раскаленного металла, со страшной скоростью проносящегося мимо. Костры, о которых упоминал штурман, проскочили под плоскостью и скрылись во мгле. Девушка шагнула на край люка.
— Сделаем второй заход! — услышала она крик штурмана, но Наташа уже оторвалась от борта самолета. Ее подхватила упругая струя воздуха и бросила назад. Хлопнул над головой купол парашюта. Она закачалась на стропах в неожиданно замершей ночи. Где-то вдали постепенно затухал удаляющийся гул самолета. Огненные плети больше не хлестали ночное небо. Внизу была бездонная пустота, ни один огонек не пробивался сквозь черную толщу. Наташу охватило беспокойство: как она теперь найдет партизан? Но тут же успокоилась. На всякий случай ее снабдили явкой в деревне Переделкино.
Приземляться пришлось в редколесье, и она упала на землю довольно удачно. Однако парашют, как назло, зацепился за дерево, и девушка долго провозилась с ним, уничтожая следы. Несколько раз она залезала на дерево, резала ножом стропы и стаскивала куски шелка на землю. Наконец, ей удалось справиться и с этим трудным делом и, она, измученная, опустилась на траву, вслушиваясь в ночные шорохи леса. Преодолевая страх, девушка заставила себя встать и маленькой лопаткой вырыть яму, в которой закопала парашют. Оставалось спрятать рацию в таком месте, чтобы при необходимости ее можно было быстро отыскать. Наташа засекла направление по компасу и пошла на север. День медленно наступал на лес…
