Трусливых шакалов? Нет. Трусливыми мы никогда не были. Что же тогда?.. Что?..»
Он не заметил, как задремал. Проснулся же от звука выстрела. Его сделал красноармеец, на секунду появившись в проеме входа. И убил одного из трех джигитов. Двое других, разозлившись на дерзость гяура, стали осторожно выползать из пещеры и, едва высунули головы, как были уложены наповал.
— Пойду и я туда, ота, — сказал Пулат.
— Лежи, сынок, и внимательно наблюдай.
Стоны раненых прекратились. «Наверно, они умерли», — подумал бай. Тем временем на дворе наступал день. Лучи солнца, отразившись на противоположной стороне долины, осветили и кромку входа в пещеру. Хотелось пить, но воды не было. Губы бая пересохли. Было тихо, как в могиле.
— Э-эй, джигиты, — вдруг услышал Сиддык-бай голос на узбекском языке, — слушайте нас. Вы окружены, и другого выхода у вас нет. Предлагаем сдаться. На размышление десять минут. Если согласны, выбросьте белую тряпку, привязав ее к штыку. Мы против пролития крови. Сдадитесь добровольно — обещаем отпустить по домам. А Сиддык-бая свяжите и выдайте нам! Решайте!
— Ишь чего захотели, — произнес зло Пулат. — Лучше погибнуть.
Но бай не разделял мнения сына. Еще с вечера у него появилась мысль прекратить сопротивление и отдаться на милость победителя, на милость судьбы. Один в поле не воин. Он не думал о себе, знал, что красноармейцы не простят ему Бурисая. А теперь это решение окрепло в нем. «Артык устроен хорошо, — думал он, — с зятем светлейшего не пропадет. А Пулат? Почему он должен погибнуть в двадцать лет? Судьба Гульсум и жены? Разве они виноваты, что так сложились обстоятельства? Жизнь, даже самая трудная, лучше смерти. Гяуры все равно не победят, аллах никогда не допустит этого. Следовательно, война когда-нибудь да кончится и наступят мирные дни. Пророк наш Магомет признавал то, что имелось в данный момент. И если исходить из этого, то долина сейчас полна гяурами, и мы с Пулатом в этой пещере, как в мышеловке…»
— Пулатджан, — сказал он ласково, — слушай меня внимательно, потому что времени в обрез.
Пулат склонил голову.
— Так вот, когда ты был совсем маленьким, умерла твоя мать, и я женился на другой, с двумя детьми — Артыком и Гульсум. Вы все росли как дети одной матери, ими вы останетесь всегда, что бы с кем ни случилось.
— К чему вы это, отаджан? — спросил Пулат.
— А к тому, что ты сейчас свяжешь меня и выкинешь белый флаг, сын мой.
— Вы что, ота, — воскликнул Пулат, — я не предатель. Если пришло время умереть, я сделаю это достойно, без страха. Нет! Нет!
— Я верю тебе, сын, знаю, что всегда был смелым парнем. Но ты должен понять, что сейчас твоя жизнь нужна не только мне, она нужна матери твоей и Гульсум. Гяуры меня все равно убьют, и я готов к этому. Что поделаешь, на этот раз счастье оказалось на их стороне. Ты же… Ты можешь вернуться в Кайнар-булак и взять заботу о семье на себя. Я не хочу, чтобы наш род, мой род, оборвался вот так нелепо. На земле должны жить дети Сиддык-бая, внуки.
— Опомнитесь, отаджан, что вы говорите, — закричал Пулат, чувствуя, что отец решил это всерьез. — Никогда! Никогда я не покрою себя позором предателя! Не надо больше об этом. Примем последний бой и погибнем оба, как подобает воинам. Ведь я ваш сын, ота, и мне не страшна смерть!
— А я думал, что ты гораздо умнее, — грустно произнес бай. — Что бы с вами ни случилось, помните, что вы дети одной матери и одного отца. Опирайтесь на плечи друг друга, заботьтесь о матери. А Гульсум… Пусть она будет твоей невестой, Пулат. Женись на ней, я благословляю ваш брак. Это моя последняя воля, и ты обязан исполнить ее беспрекословно, сын мой!
— Нет, — упрямо ответил Пулат, — что бы ни было, я не предам вас! Лучше смерть!
— Сейчас твоя жизнь никому не нужна. А живой ты нужен матери и Гульсум. Нужен для продолжения моего рода, безумец! Пулатджан, исполни эту мою волю, прошу тебя. Перед лицом аллаха я прощаю твой страшный грех! И знай, что нет ничего превыше, чем прощение и благословение того, кто зачал тебя, вскормил и вспоил! Спеши, время идет!
Пулат был потрясен, как ему казалось, безумием отца. Он не мог произнести ни слова: «Может, отец обманывает меня, чтобы сохранить мою жизнь? Боже, у кого мне спросить, а?..»
— Торопись, Пулатджан, — прервал его мысли бай. — Слышишь, опять там кричат, значит, время истекло.
Голос оттуда предупреждал, что время истекает и что джигиты потом пусть, мол, пеняют на себя.
— Давай, сын, чалму, — произнес бай, — и не дрожи ты, как заяц.
В пещеру влетела предупредительная пуля. Опять раздался голос. Обливаясь слезами, не смея ослушаться отца, Пулат завязал баю руки, а из куска рубахи убитого джигита сделал белый флаг. Нацепив на штык, он выбросил его из пещеры. Сиддык-бай с благодарностью посмотрел на сына и тихо произнес:
— Постарайся не говорить гяурам, что ты — мой сын…
СЫН
Сумерки сгустились быстро, и бурая стена Байсун-тау, что тянулась вдали, стала терять свои очертания, сливаясь с темнотой ночи. В небе вспыхнули мириады звезд. Но Мухтар-тога не обратил на это внимания. В ожидании скудного ужина он сидел на чорпае, привалившись спиной к корявому стволу карагача, — единственному дереву во дворе. Полная отрешенность: казалось, провались сейчас под ним земля, не шелохнулся бы. Ему было от чего прийти в уныние. До сих пор то, что происходило в долине, слава аллаху, обходило его дом стороной, а сегодня в полдень… около десяти вооруженных до зубов воинов ислама ворвались к нему, перевернули в доме все вверх дном, увели со двора овцу и телку, которых он уже давно держал в хлеву, подкармливал, чтобы в одну из ближайших пятниц свести на базар. Мало, что ограбили средь бела дня, так еще какой-то бандит отшвырнул его жену Бибигуль-хола от двери с такой силой, что она сильно ударилась о сундук. «Воины аллаха, — зло повторял он слова муллы, призывавшего бандыханцев оказывать помощь басмачам, — защитники обездоленных?! Разбойники с большой дороги,
