О, только б игра не кончалась, о, только бы шарик летал и порхал, соединяя их, возвращаясь и улетая и возвращая их друг другу.
Игра, не кончайся...
— Играй же, играй! Твоя подача!
Шарик, лети! Не уставай, белый шарик, ведь мы — не устали, мы сами — такие пустые и легкие, как этот шарик, мы — беспечные дети, мы играем без устали и без перерыва...
И шарик летает, прочерчивает пыльный подвальный воздух прозрачной штриховкой, летает-латает, прошивает белой ниткой душное пространство и время, штопает нашу разлуку, накладывает целебные швы на раненые сердца, о, шарик, шарик, прыг-скок, пинг-понг, шарик нас связывает, соединяет белой пунктирной нитью... Наша встреча — шита белыми нитками...
Они все играли, играли, и глотки их пересохли, и оба они молчали, лишь тяжко дышали, как загнанные цирковые лошади, но ни он, ни она — никто не хотел прекращать игру, хоть давно уже они сбились со счета... нет, они смотрели друг на друга со взаимной мольбой и безмолвно уговаривали друг друга: «Ну, пожалуйста, ну, еще... ну хоть чуть-чуть... поиграем еще немножко!»
Профессор Коркин проснулся от головной боли и от крика птиц. А ведь так хотел выспаться... после вчерашнего-то юбилейного пиршества. Но птички, как известно, просыпаются рано. Вот и сегодня раскричались чуть свет в своих комфортабельных клетках: щегол, скворец, два зеленых попугайчика.
Афанасий Данилыч почмокал сухим языком. Во рту было горько. Он поискал глазами стакан с водой — нет стакана.
— Катюша! — крикнул он хриплым голосом. — Катя!
В комнату вошла жена.
— Где мой стакан? — сердито спросил Афанасий Данилыч. — Я всегда ставлю перед сном стакан с водой, а ты каждый раз его убираешь? Что за манеры?
Жена молча вышла и через пятнадцать секунд вернулась со стаканом воды.
— Птиц кормила? — спросил Афанасий Данилыч.
— Нет еще, — буркнула жена. — Какой ты прыткий. Не успел проснуться — и распоряжаешься.
— Ах, птички мои, пичужки, голодненькие, — сказал Афанасий Данилыч, морщась от головной боли. — Катюша, дай аспиринчику. Голова разламывается.
— Тоже, напился на старости лет, — укоризненно заметила жена, подавая таблетку.
— Как-никак, юбилей. Шестьдесят лет — не шуточки.
— Вот именно, что шестьдесят, — продолжала ворчать жена. — Мог и воздержаться. Выпил бы рюмочку, чисто символически... а ты!
— Ладно, ладно, — отмахнулся Афанасий Данилыч. — Не пили ты меня, ради бога. И так тошно. Лучше птичек покорми.
— Потерпят твои птички! — рассердилась жена. — Все равно выпускать будешь.
— Это уж непременно. Сегодня — прощальный день, — и Афанасий Данилыч зевнул, потянулся. — Старая традиция — в день рождения — всех птичек на волю!
Да, была такая традиция у профессора Коркина: каждый свой день рождения, вот уж лет тридцать, не меньше, он выпускал птиц из клеток. В конце мая погода уже всегда была теплой, летней, и птицы обретали свободу в самое подходящее для вольных полетов время.
— Покорми птичек, Катюша, — ласково сказал Афанасий Данилыч. — Не ворчи, моя старушечка. Дай им праздничное угощение!
Жена, продолжая тихонько браниться, насыпала корм в птичьи клетки. Попугайчики накинулись жадно, скворец — с достоинством, а щегол продоложал свою песню, делая вид, будто не обращает внимания на еду.
— Ишь ты, важничает, — усмехнулся Афанасий Данилыч. — Распелся!
— А ты вставать не собираешься? — спросила жена. — Вдруг кто придет?
— Кто может прийти в такую рань? — и профессор Коркин снова потянулся. — Да, слушай... Ты мне лучше вот что скажи — как там вчера? Все было в норме?
— А ты что — сам не помнишь? — удивилась жена.
— Да как-то, знаешь, в тумане... — и он рассмеялся смущенно, — Помню, как начали, помню — ректор тост произносил... потом от кафедры кто-то чего-то...
— Эх, ты, — и жена посмотрела на него сурово, — Всем гостям настроение испортил. Наговорил всяких гадостей!..
— Да ты что? — испугался Афанасий Данилыч. — Серьезно, что ли?
— Конечно. Размахался руками, раскричался — все вы, мол, бездари, интриганы!
— Ой, ой, ой, — застонал Афанасий Данилыч, хватаясь за голову. — Как же это я?..
— Вот уж не знаю, что на тебя нашло. Юбиляр называется.
— Обиделись?
— А ты как думал? Разве не обидно? Конечно, обиделись. Но это еще не все... не самое главное.
— А что такое? — насторожился профессор.
— Ты и себя начал грязью поливать. Сам на себя такого наклепал — что прямо хоть в прорубь бросайся.
— А что конкретно?
— Разве я все упомню? — и она пожала плечами. — Помню, что ты от должности отказывался, от всех степеней и званий, от кафедры... и от премии...
— От какой премии?
— Ну, от той еще... от Государственной.
— Фу ты, господи, — совсем расстроился профессор Коркин. — Это ж надо было — так растормозиться. Да мне ту премию тридцать лет назад давали!.. Кстати, в те времена она по-другому называлась.
— Будто я не знаю.
— Да-а... значит, говоришь, подпортил я себе юбилей?
— Подпортил, Афоня, подпортил. Как теперь коллегам в глаза смотреть будешь?
— Ну, ты меня только не очень-то... не запугивай, — нахмурился он. — Я сейчас с похмелья, настроенье и так паршивое, да еще ты тут каркаешь...
— А кто виноват? Зачем было напиваться? Юбиляр! Облил всех грязью, себя наизнанку вывернул — очень красиво!
— Постой, постой. Не очень-то. Ты скажи — я кого-нибудь конкретно оскорбил?
— Как это?
— Ну... на личности я переходил? Обидел кого-нибудь персонально?
— Вроде, нет... ты про всех сразу говорил, — неуверенно сказала жена.
— Тогда — пустяки, — успокоился профессор Коркин. — Тогда не страшно. Все примут за обычный пьяный бред, старческую воркотню. Понимаешь? Традиционное русское самобичевание, — и он подмигнул жене. — Этакий моральный стриптиз... хе-хе!.. этакое проявление купеческой широты и размаха.
И он совсем успокоился.
Потом, наконец, встал с постели, быстро размялся, сделав несколько гимнастических упражнений, и побежал мелкой рысцой под душ.
Минут через десять вышел из ванной комнаты — бодрый, протрезвевший.
— Есть будешь? — спросила жена.
— Разумеется. Кофе со сливками, булочку с маслом, яйцо в мешочке, сыр «Янтарь», — быстро распорядился профессор.
После завтрака он выпустил всех птиц на волю. В распахнутое окно. И щегла, и скворца, и двух попугайчиков. Щегол улетел сразу, скворец — с достоинством, не спеша, а попугайчики улетать боялись, испуганно смотрели то на профессора, то на бескрайнюю и пугающую свободу. Так, с оглядкой, и улетели.
Выпустив птиц, Афанасий Данилыч ушел в свой кабинет. Некоторое время сидел без дела, задумавшись. Потом стал просматривать свежую корреспонденцию — поздравительные письма, телеграммы, открытки.
— К тебе пришли! — крикнула жена.
— Кто там так рано? — нахмурился профессор.
Дверь кабинета распахнулась — и быстрым заплетающимся шагом вошел Новиков.
Новиков — ассистент кафедры, которой заведует Афанасий Данилыч. Друг юности, старый биолог с неудачно сложившейся судьбой. Некогда стройный, а ныне отяжелевший, грузный, лысый старик. Афанасий Данилыч казался моложе его лет на десять. А ведь ровесники.
— Приветствую дорогого юбиляра, — сказал Новиков, крепко пожимая хозяину руку. — Не мог удержаться, решил заскочить.
— А что? Случилось что-нибудь? — осторожно спросил профессор.
— Ничего, ничего. Просто — не могу до сих пор успокоиться после ваших вчерашних слов, — и Новиков стал взволнованно прохаживаться по кабинету.
— А-а... наболтал я там спьяна... — сказал Коркин, настороженно поглядывая на гостя. — Вы уж не обижайтесь, ради бога.
— Почему я должен обижаться? — удивился Новиков. — Вы говорили прекрасно! Ваши слова звучат в моих ушах!..
— Шутите, небось?
— Да нет, честное слово! Такой искренности, такого чистосердечного надрыва я давно не слышал. Если честно сознаться — не ожидал. От кого-кого — а от вас, ей-богу, не ожидал. Вы мне всегда казались... ну, консерватором, что ли. Даже реакционером. А тут — надо же! — с таким пафосом!.. Ох, как вы их крыли!
— Кого — их?
— Ну, всех этих зажравшихся мастодонтов... всех этих маразматиков, интриганов... авантюристов с учеными степенями!
— Неужели я прямо так и говорил? — похолодел профессор.
— Еще почище. А больше всего мне понравилась ваша самокритика. Особенно — насчет премии.
— Да, помню... глупая была шутка, — промямлил профессор.
Новиков замолчал, прищурился, покачал головой.
— Шутка? — повторил он. — Шутка... Значит, сейчас вы отказываетесь от своих вчерашних слов?
— Разумеется, отказываюсь. Пьяный бред. Я уверен, что, кроме вас, никто не принял это всерьез.
— Может быть, и так... Значит — шутка? — и Новиков, явно расстроенный, присел на диван, опустил голову. — А я-то, старый дурак... поверил в вашу искренность.
