Наконец позвонил домой и сказал жене, что сегодня задержится, мол, приехала московская комиссия, придется сидеть допоздна.
— Вас домой? — спросил шофер.
— Нет, сойду возле детского универмага.
Шофер кивнул. Поехали.
— Меня не жди, — сказал, выходя из черной «Волги».
— А завтра? — спросил шофер.
— Приедешь прямо в трест. А сейчас — свободен.
Шофер кивнул, захлопнул дверцу. Умчался.
А он — прошел мимо детского универмага, свернул с центральной улицы направо, перешел на другую сторону переулка. Оглянулся — никого знакомых поблизости. Тогда он быстро зашел во двор большого пятиэтажного дома, одного из самых первых таких домов, выстроенных еще в конце тридцатых.
Он прошел мимо играющих в футбол мальчишек, мимо судачащих на скамейке пенсионерок, мимо двух спорящих пьяных мужчин и зашел в угловой подъезд, поднялся на пятый этаж, достал из кармана брюк связку ключей, быстро вставил нужный ключ в замочную скважину, — ах, черт, изнутри тоже ключ вставлен: значит, хозяйка дома. Опять начнет приставать с дурацкими услугами. Он нажал кнопку звонка.
Шаркающие шаги, скрежет отпираемой двери, хозяйка открыла, впустила его. Когда-то эта трехкомнатная квартира была коммунальной, в ней жили три семьи, а потом каждая семья получила отдельную жилплощадь, а потом, много лет спустя, здесь поселилась нынешняя хозяйка с мужем и дочерью. Муж года три назад умер от рака желудка, а дочь вскоре после этого вышла замуж и уехала в другой город. Хозяйка осталась одна. Сперва она хотела обменять квартиру на однокомнатную с доплатой, но дочь отсоветовала, попросила хотя бы временно не делать этого: вероятно, имела личные виды на квартиру. Вот хозяйка тогда и решила сдать одну из трех комнат. За два года сменилось несколько постояльцев.
А он — это было месяца три назад — просматривал за ужином газеты и среди всяких объявлений вдруг увидел знакомый адрес: название улицы, номер дома, квартиры — все было ужасно знакомо, но он не сразу сообразил, что это — тот самый адрес. А когда сообразил, пристальнее вчитался в текст объявления: сдается комната. Никому не известно, о чем и как долго он думал, но только на следующий же день он явился по знакомому адресу. Совпадения продолжались: сдавалась именно т а к о м н а т а. Не другая, не третья — а именно эта. Он заплатил хозяйке за месяц вперед и предупредил, что постоянно жить здесь не собирается — он хочет только изредка приходить, не чаще двух раз в неделю, а может, и того реже, но комната должна безоговорочно сохраняться за ним. Безоговорочно, строго повторил он.
— Да ладно, чего там, — сказала хозяйка. — Лишь бы деньги платили.
Потом, позднее, она пожалела о своем корыстном легкомыслии — ее постепенно все более стали смущать его странные требования. И главное: что это за нужда такая — раз в несколько дней приходить в пустую комнату, где даже стульев нет и лишь голый матрац лежит на полу, и все, и ничего больше, что за подозрительная такая прихоть у вполне приличного и даже солидного на вид мужчины?
С холодеющим сердцем хозяйка однажды подумала: уж не шпион ли, не агент ли какой иностранной разведки? Но доказательств конкретных у нее не имелось, и вообще постоялец был абсолютно безупречен и тих, придраться формально не к чему. И хозяйка терпела. Не гнать же его! Ведь не за что гнать. А спрашивать она боялась — он выглядел очень уж строгим, и строгость его казалась непритворной: за пятнадцать лет руководящей работы его некогда добродушное лицо окончательно застыло, окоченело, необратимо превратясь в маску бесстрастного администратора. От него исходило нечто вроде томящего и подавляющего тока, и хозяйка это чувствовала, даже если о н стоял к ней спиной.
В первый же день он потребовал, чтоб она убрала из комнаты всю мебель, абсолютно всю мебель, а потом, чуть подумав и хмуро оглядев стены, он добавил: и стены — побелить. — Как — побелить? — удивилась хозяйка. — Я ж недавно красила, по трафарету, вон какие цветочки! — Чтоб через неделю — никаких цветочков, — приказал он. — Я, разумеется, заплачу за это отдельно. Должны быть чистые стены. В комнате должно быть чисто и пусто. Ясно?
Когда он пришел через неделю, желание его было исполнено — комната сверкала белизной, а пол был совсем как т о г д а — такой же коричневый, чуть облупленный, с щелями между половиц.
С тех пор он частенько приходил сюда, в эту комнату. Придет, полежит на матраце, выйдет на балкон, иногда останется на ночь.
«О, если б он оказался алкоголик, — думала хозяйка. — тогда бы все было просто и ясно. Пришел, закрылся, напился, отлежался, ушел — это можно понять. Или, предположим, водил бы девок. Живое дело — привел, увел. Так ведь нет же — не пьет, никого не водит, вообще не ясно — что он там делает?!»
— Здрасьте, здрасьте, — сказала хозяйка, впуская его в квартиру. — Добро пожаловать.
— Добрый вечер, — кивнул он и сразу прошел в свою комнату, запер за собой дверь.
Распахнул окно, открыл дверь на балкон — все то же самое, что и тридцать лет назад: крыши домов, трубы машиностроительного завода, синий конус сопки на сиреневом фоне вечернего неба. То же самое закатное солнце — тающее за левым склоном, потом исчезающее совсем, и вскоре небо темнеет, темнеет, а вот и первая звездочка замерцала, потом — вторая, а вот уж и целая звездная россыпь. Подуло холодным ветром.
Он ушел с балкона, сел на матрац. Потом лег, прикрыл глаза.
Комната — узкая, вытянутая, с одного торца входная дверь, с другого — узкое окно и дверь на балкон. Двенадцать квадратных метров. Отца он не помнил, остались в памяти только частые рассказы матери о их знакомстве, о совместной работе, об уходе отца на фронт, о похоронке...
Сразу, как зайдешь в комнату, у правой стены, стояла кровать мамы — широкая, с никелированными спинками. Над кроватью висел старый ковер — темно-красный фон, коричневый узбекский орнамент: двадцать четыре восьмиугольника, четыре ряда по шесть штук. Дальше, у левой стены, стояла его кровать — узкая, железная, коричневая. А напротив, у короткого подоконника, — круглый стол, покрытый синей скатертью.
Он оглядел пустую комнату — а что же еще? Всмотрелся пристальнее — ну да, конечно, как он мог забыть? Напротив маминой кровати стоял комод с трельяжем, а потом его убрали в коридор, а вот тут поставили старый, но вполне приличный диван — с матерчатой зеленоватой обивкой, с цилиндрическими валиками по бокам и высокой шаткой спинкой с полочками, на которых стояли три слоника (остальные пропали в незапамятные времена) и папина фотокарточка в желтом картонном паспарту. А вот здесь стоял шкаф с зеркалом на дверце, зеркало было мутное, плохо отражающее. А рядом с его кроватью стояла этажерка, набитая любимыми книгами: «Таинственный остров», «Васек Трубачев и его товарищи», «Приключения юнги» и много других, незабываемых. Самая любимая книжка — «Восемьдесят тысяч миль под водой». Ох, как он завидовал капитану Немо, как сладко мечтал: вот бы так же — укрыться в комфортабельной подводной лодке, уйти на большую глубину!.. Где сейчас эта книжка? Потерялась, как многие прочие... Был еще на стене у самой двери черный бумажный репродуктор, потом его выкинули, купили радиолу «Рекорд», пластинки — «Вернись», «Стамбул», «Бэ самэ мучо»... Он посмотрел на жалкую голую лампочку — а когда-то висел там большой абажур, оранжевый, с бахромой, и тень от этого абажура на потолке казалась экзотической и роскошной.
Мама, ведь я прихожу сюда ради тебя, только ради тебя, нет, не ради жалкой воображаемой «атмосферы» тех лет, не ради слюнявой ностальгии, нет, мама, только ради тебя. Я не в детство впадаю, мама, все эти сентиментальные припадки мне противны... я прихожу к тебе, мама. Тебя нет нигде, нигде, только здесь я тебя вижу, только в этой пустой и чистой комнате, только в н а ш е й комнате, мама. На кладбище я не хожу, ты уж прости, хоть могила твоя, разумеется, в полном порядке. Но ты понимаешь, что я имею в виду: я не хожу туда потому, что там я тебя не вижу, да там тебя просто нет... и не может быть.
Ты — здесь.
Я вовсе не собираюсь перед тобой исповедоваться, мама. И не хочу рассказывать о своей жизни, прожитой без тебя. Ни о чем не жалею, почти ни о чем. Много лет прошло, мама, все утряслось, улеглось, успокоилось, и сейчас ты, конечно же, сможешь мне объяснить свое невероятное требование, свой жестокий и деспотический ультиматум: «Я — или Она».
Зачем же так, мама?!
Разве нельзя было обойтись без мучительных взаимных терзаний, без этой изнурительной вражды? Разве нельзя было примириться — ради меня? Мама, ведь я так просил! Я плакал тогда, мама, я так уговаривал тебя, я разрывался на части, а ты — ты была безжалостна, требуя от меня н е в о з м о ж н о г о... Разве это справедливо, мама?!
Я знаю, ты думаешь, что я виноват в твоей смерти. Но ты не права, не права, не права. Я не оправдываюсь. Никаких оправданий мне и не надо — я просто хочу, чтобы ты, наконец, поняла: нельзя было так безоговорочно настаивать: «Я — или Она!». Нет, мама, нет. И ты, и она, и я, и дети, и мирная жизнь, и счастье, и душевный покой... вот бы как надо... вот бы как было хорошо...
