— Наверное, и правда, вы со Славиным в осиное гнездо угодили. — Захарян задумчиво побарабанил длинными тонкими пальцами по столу.
— Разрешите, товарищ начальник?
В дверях стоял кряжистый, невысокий Денис Свидерский.
— Садись, — приказал Захарян. — Докладывай. Кто такой этот террорист? Что говорит?
— Очень волнуется, товарищ начальник. Фамилию свою назвал — Михаил Алексеенко. Адрес указал. Сообщников пока не выдает. Говорит, просто попугать ножиком хотел. Мол, по пьяной лавочке.
Мы с Захаряном переглянулись.
— Прием старый, как гора Арарат, — засмеялся Захарян. — Называется «запасная легенда». Попался — будет теперь себя блатным изображать. Как, Каротин, может, посмотрим на него, а?
— Что ж, давай посмотрим. Только я в соседнюю комнату выйду. Из-за двери погляжу.
Спустя десять минут в сопровождении Дениса и двух конвойных в кабинет вошел вертлявый малый в вышитой украинской рубашке со шнурочком у ворота, со щегольской челочкой, закрывающей лоб до самых бровей, и остановился посреди комнаты, переминаясь с ноги на ногу.
— Ай-яй-яй, товарищ Свидерский, — укоризненно сказал Захарян, подымаясь из-за стола. — Не знал я, что ты такой боязливый — двух бойцов прихватил! Скажи, пожалуйста, какого страшного преступника привел. Что он такое натворил? Подумаешь, немножко ножиком поиграл. У нас на Кавказе вот такие мальчишки, — он показал рукой на вершок от пола, — кинжалами играют, и никто не пугается. Можете быть свободны, товарищи бойцы. — Конвойные, четко повернувшись «кругом», вышли, прогрохотав сапогами. — Так, значит, твоя фамилия Алексеенко? Ну, садись, Алексеенко. Курить будешь?
— Я некурящий, — отвечал малый.
— Ты видишь, товарищ Свидерский? Он даже некурящий! Может, и непьющий?
— Нет, отчего же...
— Но выпиваешь только в хорошей компании? И вчера ночью ты тоже, конечно, выпил в хорошей компании, правильно?
— Нет, вчера я один выпил. Без компании. Так уж получилось. Потому и переложил за воротник. С пьяных глаз и за ножик схватился, пропади он пропадом...
— Подумать только! — Захарян досадливо поцокал языком. — Подумать только, мало у нас важных дел, так, понимаешь, обязательно нам надо еще с этим невинным младенцем возиться! Ну, почему, спрашивается, его к нам привели, этого некурящего и непьющего Алексеенко, а? Почему его, понимаешь, не отвели в отделение милиции?
— Вот и я говорю, — обрадовался Алексеенко, — почему он меня в Гепеу приволок?
— А это он, понимаешь, по привычке. Условный рефлекс. Он у нас работает, вот к нам и тащит.
— У вас... работает?! — У Алексеенко забегали глазки. — Ох ты, мать честная! Да знай я, рази б я согласился...
— На что согласился? — быстро спросил Захарян.
Малый побледнел, на носу его выступила капля пота, он смахнул ее тыльной стороной руки.
— Да нет, это я так, оговорился...
— Ну, дорогой, так не пойдет, — мягко сказал Захарян. — Кто с тобой был?
— Да один я был, — упрямо проговорил Алексеенко, глядя в землю.
— Ну, что ж, — вздохнул Захарян. — Не желаешь правду говорить — твое, понимаешь, дело. Посиди, подумай.
Денис с арестованным ушли.
— Артист, — покачал головой Захарян, — Но ты не беспокойся, дорогой. У меня впечатление, что Алексеенко долго запираться не станет. Да, понимаешь, дела все интереснее становятся. А я тебе, между прочим, письмо от товарища Лисюка привез. Лично от товарища Лисюка, — сказал он без всякого перехода. — На. — Вытащив из планшетки, он подал конверт.
— Это и есть первое дело?
— Совершенно справедливо.
В конверте оказалось краткое распоряжение — прибыть в областное управление ГПУ на совещание по завершению операции. Опять — «по завершению»?! Что он собирается завершать, этот упрямый Лисюк? Снова за свое! И в такое время, когда главная нить вот-вот будет в наших руках! Ведь все говорит за это. Юрисконсульт Верман — почти очевидная фигура! Этот его контакт с Вольфом, эта его связь с Курнатовой-Боржик, смахивающая на старое знакомство соседей по Большой Морской. И в довершение всего — нападение на Славина... Но все это надо еще копать и копать. Работы непочатый край, а тут «совещание по завершению»!
Ну, нет, дорогой и уважаемый Семен Афанасьевич Лисюк! Костьми лягу, а не дам испортить дело! Нилин наверняка встанет на мою сторону, вдвоем дадим бой, а если и вдвоем не одолеем... Что ж, если не одолеем, придется писать рапорт наверх. В Харьков или Москву. Чем бы это для меня ни было чревато... Вот так. На том будем стоять!
— Что, дорогой? Письмо неприятное? — сочувственно и понимающе спросил Захарян и вновь поцокал языком. — Ничего не поделаешь — начальство.
— Посмотрим, — мрачно буркнул я. Вдаваться в подробности мне не хотелось. Я спрятал конверт в карман пиджака. — Ладно, Захарян, подавай второе дело.
— Ты как в столовке, дорогой, — усмехнулся Захарян. — Торопишься. Первое блюдо покушать не успел, кричишь: «Подавай второе». Желудок испортишь. Надо, дорогой, как в кавказском ресторане: не торопись, посиди, вином запей. Потом второе требуй.
Не до смеха мне было, а не выдержал, рассмеялся.
— Вина-то не вижу, — сказал я.
— Как не видишь? Засмеялся, немножко рассеялся — вот тебе и вино.
И вправду, на душе чуть полегчало.
— Ну, вот, дорогой, теперь совсем другой вид, не в себя, а на мир смотришь. Можно и второе подать. Прикажешь?
— Давай, дружище.
— Пришел к нам один человек. Молодой человек. Совсем рано пришел — в шесть часов. Давай, говорит, начальника. У него, видишь ли, важное дело, про которое он может сказать только начальнику. Тогда сиди, жди, говорит ему дежурный. До девяти часов. Но молодому человеку повезло. Начальник, — Захарян ткнул себя пальцем в грудь, — вовсе не спал дома, он ехал в поезде, и такой он самоотверженный человек, этот начальник, что прямо с вокзала не поехал домой, к жене, а на службу. И прибыл сюда в полвосьмого. Молодого человека сразу привели к начальнику. Начальник его послушал и подумал, что наверняка этот молодой человек заинтересует одного его хорошего знакомого по имени товарищ Каротин...
— Ты очень красиво говоришь, Захарян, увлекательно говоришь. Образно. Прямо как чтец-декламатор.
— Национальная черта характера, дорогой. У нас на Кавказе все так говорят. Звать к тебе молодого человека?
— Конечно, зови.
Открылась дверь, и в кабинет вошел паренек лет семнадцати, в старенькой юнгштурмовке и крагах, веснушчатый и чрезвычайно серьезный.
— Ну, товарищ Борис Данилович Свиридов, повтори все, будь другом, этому товарищу. — Захарян указал на меня.
Паренек в юнгштурмовке недоверчиво покосился на меня и спросил Захаряна:
— А вы что, не начальник? Зачем же я вам рассказывал?
— Начальник, начальник, — успокоил его Захарян. — И я начальник, и он начальник. Понимаешь? — значительно сказал он.
Паренек тоже очень значительно кивнул.
Захарян ушел, я усадил мальчишку напротив себя в кресло, и он приступил к рассказу.
Он вообще-то сам вознесенский, а в Нижнелиманске учится в культпросветшколе. На кого он учится? На завклубом. Он уже и село себе подобрал — большое село под Вознесенском. Это очень важный в настоящий период участок — культура на селе. В связи с завершением сплошной коллективизации. Так ему секретарь райкома комсомола товарищ Кимов прямо и сказал, когда предлагал ехать учиться: тебя, Свиридов, посылает комсомол, а комсомол командирует только на самые важные участки борьбы за социализм. Как-то: в Военно-Морские Силы, в Красный Воздушный Флот и, вот, на культурный фронт. Здесь, в Нижнелиманске, он живет у дядьки с теткой. Что там говорить, у них, конечно, сытнее, чем в общежитии, на стипендию не очень-то разгуляешься, да и матери помочь надо — дома братишка с сестренкой остались, еще маленькие, даже не пионерского возраста, вот он матери всю стипендию и отсылает. Ну, конечно, за вычетом комсомольских взносов. Дядька у него, в общем-то, хороший мужик, хотя и совершенно беспартийный и к тому же работает не в сфере производства материальных ценностей. Конкретней? Конкретно, он в ресторане работает. Официантом. Ближе к делу? Ладно, буду ближе к делу. В общем, это было позавчера. Он вечером сидел, прорабатывал тему «Политотделы МТС — орган проведения политики партии в деревне». Тетка тоже спать не ложилась: дядьку ждала. В первом часу ночи дядька приходит, садится ужинать. Он никогда на работе не ужинает, все, что ему там достается из еды, домой приносит, и ужинают все вместе. Ну, тетка накрывает на стол, развязывает пакет, значит, который дядька с собой принес, меня зовет. Я тоже сажусь, и дядька начинает рассказывать, что за день интересного произошло. У него такой обычай: все интересное дома рассказывать. «Чудные же есть люди, — говорит дядька, — прямо удивительно, сколько чудаков на свете. И вроде знаешь человека не первый день, а он вдруг — на! — такое выкинет, ты только рот разинешь». Тетка, конечно, интересуется, про кого это он, а он отвечает, что про Кузьму Данилыча. Это у них есть такой официант, невероятно смешной внешне — голова вся в шишках, издали поглядишь, совершенно лысый, а ближе подойдешь, оказывается, что у него волосы такие незаметные из-за своего совершенно блеклого цвета. Откуда знаю? Да как-то к дядьке в ресторан забежал по делу, увидел этого Кузьму Данилыча и говорю дядьке: какой, мол, у вас смешной официант. А дядька отвечает: «Это Кузьма-то смешной?! Это, брат, одна только видимость! А на деле он еще какой толковый и умнющий мужик. Весь свет объездил, такого повидал, что нам с тобой и не приснится. Языки знает, потому иностранные клиенты так и норовят к нему сесть. По этому случаю он чаевых получает несчетно. Только тратить не любит, прикапливает денежки». Вот откуда я знаю этого Кузьму Данилыча. И вот этот самый Кузьма Данилыч, рассказывает дядька, подбегает и просит разменять три червонца, то есть тридцать рублей, а то, мол, сдачу сдавать нечем. Ну, разменял дядька Кузьме Данилычу три червонца, а уж совсем поздно вечером, когда оркестр последний танец сыграл, вдруг снова подходит к дядьке Кузьма Данилыч, весь какой-то растерянный, и мнется: «Ты мне, помнишь, три червонца менял, так, понимаешь, ошибка вышла...» Дядька возражает, мол, никакой ошибки, не может быть, я тебе отдал все тридцать рублей, даже помню, какими купюрами: червонец, три пятерки, трешку и две по рублю. А Кузьма его останавливает и поясняет, что он, дескать, совсем не про то, всю сумму дядька ему действительно точно отдал, а дело в другом — в том, что он, Кузьма Данилыч, ему не ту купюру для размена вручил. Ту, мотает головой дядька, ту самую — именно три червонца и дал, готов хоть под бывшей присягой показать. А Кузьма Данилыч от этих дядькиных возражений еще больше расстраивается: он, мол, и не про это. «А про что ж, не пойму никак тебя?» — рассердился наконец дядька. «Бумажку — понимаешь? — не ту бумажку тебе отдал, — втолковывает ему Кузьма. — Понимаешь? На вот тебе другой трехчервонный билет, а тот ты мне верни». «Да не все ли равно?! — удивился дядька. — Что за фантазия тебе приспичила? Какая разница-то, объясни ты мне толком за ради бога? Да и нету у меня давно твоей бумажки, давно разменял я ее». Кузьма Данилыч затоптался на месте, а потом махнул рукой и говорит: «И правда, фантазия у меня. Никакой, конечно, разницы нет, а просто на той бумажке, говорит, я заприметил, в номере подряд три шестерки было. Магическое, мол, число шестьсот шестьдесят шесть. А я, говорит, суеверием заражен, верю, говорит, в силу этого числа, что оно мне счастье принесет. Ну, нет, говорит, так на нет и суда нет. С тем и ушел. «Ну разве не чудак? — спрашивает нас дядька. — Первый раз вижу, чтоб человек денежные ассигнации из-за номера собирал. Придумают же — шестьсот шестьдесят шесть!»
