— А сама ты кто!
— Я, известно, колхозница!
— Уборщица, велика персона! Что тебе дал твой колхоз? Что?
— Да хоть бы то он дал, что в станице я со всеми равная и меня и мою работу люди уважают и ценят. — Варвара отвечала тихо, ласково, словно бы в чем извинялась перед Евдокимом. — А мои дети? Коля хирург, Наташа — ученая, ее муж — директор завода. Сам Михаил Тимофеевич величает меня по отчеству. Всего этого тебе мало, да?.. А вот ты бродяга, посмешище людское в казачьей одежонке, словно бы земля расступилась и ты заявился в Холмогорскую с того света. Я тебя знаю, ты всегда норовил жить без людей, бирюком, а одному, без людей, жить на свете ох как трудно! — Видя, что Евдоким скребет пятерней в затылке и косится на нее, Варвара подсела к нему, смирная, ласковая. — Прошу тебя, Евдоша, переменись! Подумай и пойми: как невозможно поднять из могилы твою покойную Ольгу, так же нельзя вернуть тебе то, что у тебя было. И плюнь ты на своих коней, выбрось их из головы. Живи с людьми, трудись. Евдоша, ить ты же еще при здоровье. Иди в дворники, дадут тебе спецодежду, кормиться будешь в столовке. Да подстригись, убери эти свои патлы и бороду, стань, Евдоша, человеком…
— Я и есть человек!
— Человек, верно, да какой? Жалкий, никому не нужный, да еще и смешной.
— А ты что? Захотела, чтоб я был таким, как тогда, помнишь, когда ночью мы плыли по Кубани? Или уже позабыла того Евдокима?
— Не надо, Евдоким, не вспоминай… Все то, что тогда между нами было, давно умерло. Не вороши память…
— Чего же ты от меня ждешь? Хочешь обратить в свою колхозную веру? Так, что ли?
— Что для тебя моя вера? Она простая: трудись — и все. А ты трудиться не любишь, ты бездельник, лодырь, вот кто ты! — Варвара совсем тихо добавила: — Самое последнее слово — лодырь.
— Позоришь, лодырем обзываешь! Наносишь оскорбление! Кто позволил?
— А я без позволения, говорю то, что думаю.
Евдоким нарочно не спеша обулся, желая показать, что он спокоен, затем вдруг решительно поднялся, взял кубанку и ушел, хлопнув дверью.
— Агитировать вздумала! — крикнул уже из-за дверей. — Опоздала!
Такое с ним случалось не однажды. Разозлившись, он уходил из хаты, а Варвара бежала следом, нагоняла его на улице, просила, умоляла вернуться. Покуражившись, он возвращался в хату, и тогда между ними надолго воцарялся мир… А сегодня она не побежала следом, не стала просить вернуться. Склонившись и обхватив ладонями голову, она осталась сидеть на скамейке. Только снова все ее существо переполняли горестные мысли, и она готова была разрыдаться. Ее мучили слезы не потому, что Евдоким ушел, а потому, что того пария, Евдошу, которого она любила, уже нет и не будет и что в ее хате живет этот чужой ей, грубый и обозленный мужчина. Зачем он ей? Она не знала. Может, прав Барсуков? Как-то он ей сказал, что не надо жалеть того, кто в твоей жалости не нуждается… И этот упрек Евдокима: дескать, что ей дал колхоз? Что дал?.. Разве все можно перечислить? Это сейчас она уборщица, да и то ничего в этом зазорного нету. А ведь в молодости Варвара была лучшая в «Холмах» телятница. Сколько она вспоила, сколько взрастила телят, и взрастила не абы как, а с любовью, — не сосчитать! И за свой труд она получила ордена и медали.
Они лежат, бережно завернутые в платочек, на дне сундука, и она постоянно помнит о них и по праздникам вешает на грудь. После войны она одна осталась с малыми детьми. Кто ей помог вырастить сына и дочку, дать им образование? Как она об этом позабыла сказать Евдокиму? А может, и лучше, что не сказала, все одно не понял бы…
Она очнулась от мыслей, разделась и легла в постель. Укрылась с головой, силилась уснуть и не могла. Будто и не хотела, а невольно, сама того не желая, прислушивалась: не звякнет ли щеколда, не послышатся ли шаги? Тихо, ничего не слышно, только где-то у соседей тявкала собачонка. «Ну и пусть уходит, пусть, просить не стану, все одно того, что было, не сложить и не склеить». И теперь она уже думала не о том, вернется Евдоким или не вернется, а о том, что не успела сказать ему самое главное, что-то о солнце и о тени от солнца, что-то о стороне солнечной и стороне теневой… А вот что именно? Она не могла припомнить, ей трудно было сосредоточиться, потому что уши сами по себе ловили то шорох за окном, то чьи-то частые и мягкие, как у собаки, шаги, то шелест листьев…
Евдоким вернулся, наверное, к полуночи. Не зажигая свет, присел на кровати, в ногах Варвары. Согнувшись, долго сидел молча, о чем-то думая.
— Не спишь, Варюха?
Варвара не ответила, и по тому, как она тяжело, со стоном, вздохнула, он понял, что она не спала.
— Послушай, Варюха, какие мне видятся сны, и не раз, и не два, — заговорил он не разгибаясь. — Что-то снятся мне машины. Разные: и гусеничные тракторы, и грузовики. — Усмехнулся. — И мне, веришь, приходится с ними воевать, иттить врукопашную. Как усну, так и вижу: черной тучей прут по степи — на холмы, гудят, дымят, а я выхожу им навстречу и преграждаю дорогу, кричу и в страхе просыпаюсь… К чему бы это, Варюха? Ить кони мои не снятся, а машины снятся… Зараз я нарочно прошел к холмам, посмотрел. Ничего, стоит никем не тронутая радость моего братца Василия. Тихо за станицей, спокойно. Не мне, а Василию холмы нужны, это я сознаю, он на холмах маками любуется. А мне-то на кой черт эти маки? Вот через то и удивляюсь своим снам… Что скажешь на это, Варя?
— Евдоша, когда ты попрекал меня, я позабыла тебе сказать, что в нашей жизни есть солнечная сторона и есть сторона теневая, — не отвечая Евдокиму, говорила Варя. — На той, на солнечной, стороне много света, тепла, доброты, и все, что на человеке и что в человеке, озарено, не скроешь. Вот на солнечной стороне живу и я, и такие, как я, и твой брат Василий Максимович, и его дети, и еще много и много людей…
— К чему это? Я тебе о снах…
— Ты сам вернулся, это хорошо, — продолжала она все тем же тихим голосом. — А еще было бы лучше, ежели бы ты вернулся к людям, перешел бы на эту, на солнечную, сторону…
— Чудачка ты, Варя, ей-богу! — Евдоким усмехнулся и надолго умолк. — Тень и солнце… Такое придумала! Куда ж мне податься? Никакая сторона мне уже не требуется, доживу век так, без ничего.
— Что ж, неужели тебе лучше детишек пугать да людей смешить?
— Не зли меня, Варвара! А то я…
— Ну что — я? Договаривай!
— Уйду от тебя!
— О! Испугал! Уходи, насовсем сматывайся! Чего сидишь? Плакать не стану.
— И уйду!
Он поднялся, постоял, комкая в кулаке бороду. Прошелся по темной комнате, еще постоял и не раздеваясь лег на свою койку.
Так они лежали долго, не сказав друг другу ни слова.
Тишину нарушила Варвара. Она приподнялась, опираясь локтем о подушку, посмотрела в темноту, в ту сторону, где стояла койка Евдокима, и сказала:
— Не сопи, слышишь, и не играй в молчанку! Муж ты мне или не муж? Отвечай!
— Кажись, таковой… А что? Ты это к чему?
— А к тому, Евдоким Максимович… Или я научу тебя уму-разуму, приведу в божеский вид, или все, долой из моей хаты! Дальше такого позора я терпеть не могу!
— Как это все уразуметь, Варюха? Чего изделалась такая сердитая? Ить ты же всегда помалкивала…
— Теперь помалкивать не буду. Хватит, намолчалась вволю! И понимай мою речь так: станешь жить не приблудным байдаком, а так, как живут все станичники. Это раз. — Варвара поудобнее подбила под бок подушку, койка ее заскрипела. — Слушай мои категорические условия. Завтра я свободная, у меня выходной. Значит, утром, как только встанем, позавтракаем, мы сразу же отправляемся в Дом быта. В станицу приехал брадобрей, зять Бегловых, стало быть, твой родич, и такой, сказывают, мастак по части наведения над личностью красоты, что из твоей паршивой бороды запросто сотворит игрушку — залюбуешься. И чуприну подчистит, чтоб она торчала гоголем, — это два.
— Посягаешь на мою бороду? На каком таком основании?
— На основании законной жены. А как же?
— Не позволю! Ни за что!
— Евдоким Максимович, лучше не сопротивляйся…
— Чего это ты — Максимыч да Максимыч? Никогда так не кликала.
— Разговор у нас зараз сильно сурьезный, потому и величаю тебя по отчеству. — В голосе у Варвары снова зазвучала твердость. — Так вот, Евдоким Максимович, не пойдешь добровольно, заставлю пойти силой, милиционера позову, — это три. — Она встала и, шлепая босыми ногами, подошла к Евдокиму. — Дурной, чего упираешься? Я же добра тебе желаю. — Она ладонями поглаживала клоки кудлатой, давно не мытой и не чесанной бороды. — Ишь, какая она у тебя, как войлок! И мы смахнем ее не всю, а только малость подчистим, подровняем, сделаем ее и поуже, и покороче, как у благородных мужчин, и ты сразу преобразишься…
— А ежели я все ж таки не пойду? Не хочу! Это тебе понятно?
— Не понятно! Не упирайся, Евдоким Максимович, все одно по-твоему не будет. Раз я сказала… Или ты мне на сей раз подчинишься и перестанешь быть посмешищем, или конец, довольно с меня!
