Мне вдруг приходит в голову, что для этого колхоза те два года, что минули уже с сентябрьского Пленума, прошли впустую, — хуже того, он продолжал опускаться все ниже и ниже, хотя для подъема сельского хозяйства всего-то дано было Пленумом два-три года. И еще я думаю: почему же не снимали все-таки председателя? Должно быть, потому, что он не вор, не пьяница, Устава не нарушал, с колхозниками был вежлив и, говорят, даже в хозяйстве разбирался. Но никого не смущало в течение почти двух лет после Пленума, что у председателя этого нет одного — таланта организатора, что при всех добрых намерениях его колхоз нищает и нищает. Вероятно, он и планы полевых работ кое-как выполнял, и государству, не выдавая ничего колхозникам, кое-что сдавал…
Председатель меж тем говорит, что полевые работы его уже не беспокоят: все они в правлении обдумали, обсудили, людей расставили, и теперь дела идут чередом, вполне нормально. Угнетает же его животноводство. Сена, правда, накосили много, народ старательно работал, теперь скотина кормами обеспечена. А вот где она зимовать будет? Все дворы раскрыты и полуразвалились, страшно подумать, что будет зимой. Вот и составили они на правлении план первоочередных строительных работ в животноводстве.
Он достает бумагу, где у него написано, что в первую очередь надо ремонтировать, сколько для того потребуется материалов, людей, денег, времени. Лес уже заготавливают и возят к местам работ, люди — специалисты — уже выделены. А на будущий год, говорит он, колхоз начнет строить капитальные дворы. В колхозе имеется двадцать пять отличных плотников; нужен только прораб, который обеспечил бы технический надзор, и об этом колхоз будет просить шефов. Нужна будет помощь транспортом, — об этом он тоже будет шефов просить. Наконец, ссуду он думает взять. В колхозе имеется несколько стариков, кирпичных мастеров, они берутся делать кирпич по двадцать копеек за штуку, тогда как колхоз платит по тридцать шесть, да еще вывезти его должен.
Меня удивляет, что в колхозе довольно много осталось рабочей силы, особенно мужчин, да еще квалифицированных мастеров. Сколько же надо было иметь терпения и веры в колхоз, чтобы остаться здесь, ничего не получая-, а теперь, при новом председателе, горячо взяться за работу. А взялись горячо. Все женщины, даже старухи, вышли жать и в срок убрали рожь. Единственное богатство, которым располагает сегодня эта нищая артель и ее молодой председатель, это люди, это их вера в колхоз, их привычка к коллективному труду, интерес к общему, мирскому делу, и этим богатством надо дорожить, ибо, пока оно есть, можно поправить дело; потеряв же его, потеряешь все. А интерес к колхозу, к новым начинаниям имеется большой, что видно и по двум колхозникам, толкующим с нами, и по той, составленной коллективно бумажке, которую показывает нам председатель. Этот скромный, точный и тщательный план, в котором каждая цифра продиктована расчетливостью бедняка, трогает до слез.
Алексей Петрович рекомендует председателю вот так же, как он это сделал с планом ремонта скотных дворов, все вопросы обсуждать ца правлении, с активом, со стариками. При этом он советует ему, чтобы и сам он не приходил на правление без мыслей, планов и предложений. Иначе ведь будут целый день заседать, толковать, что вот это надо бы сделать и то следует предпринять, расползутся мыслями, потеряют время, а толку не будет. Надо приходить на правление с точным и ясным планом, который должен сложиться после разговора со многими людьми, тогда и народу легче будет обсудить его, внести свои добавления и предложения.
В этих рекомендациях обыкновенного секретаря райкома угадывается большой опыт, пусть не яркий, не броский, но мудрый. Скромнейший Алексей Петрович, быть может, иное иностранное слово произнесет с трудом или не совсем правильно, зато работать с народом умеет, нужды его знает, и этому научила его партия. Правда, писать о нем очень трудно. И не умеем мы этого делать, привыкнув воспевать исключительные личности.
До обеда ходим мы с председателей по Козищеву.
Председатель просит Алексея Петровича, чтобы райком помог колхозу получить делянку леса не в дальних лесах, а в ближнем, за Ижерами: в колхозе только однз. машина и очень плохо с людьми, из Ижер-то легче возить. Алексей Петрович обещает вызвать директора леспромхоза и дать ему указание, но советует прежде узнать, подошел ли уже этот лес к той норме, при которой его можно рубить. Председатель и оба колхозника, оживившиеся чрезвычайно, говорят, что все разузнали, лес этот подходит под порубочные нормы. Колхозники говорят это так, словно лес пойдет им лично, и не без гордости своей осведомленностью. Алексей Петрович говорит председателю, что так и надо поступать. А то ведь иной придет просить помощи, а сам не знает толком, чего ему надо. Он говорит при этом: «Ты у Ивана Федосеевича учись, тот сперва узнает, где что имеется, а потом идет просить».
Все время постукивают топоры в деревне: мужики строят и ремонтируют избы. Алексей Петрович говорит, что дело это, конечно, нужное, однако следует навести здесь порядок, составить план жилищного строительства, соблюдая очередность, и чтобы строили и ремонтировали не всем сразу, а наиболее нуждающимся, в порядке очереди, причем и колхоз здесь должен помогать. Колхозники соглашаются. Я спрашиваю, как же это так: столько у них плотников да кирпичников, а избенки очень уже незавидные, да и те в разные стороны валятся. Колхозники отвечают, что плотники и кирпичники у них знаменитые, всю округу обстроили, и Рыбнинский консервный завод весь сложен из выжженного ими кирпича, а вот сами действительно допустили себя до того, что жить негде.
Взяв с собой председателя и попрощавшись с нашими собеседниками, мы едем в Филиппово смотреть скотные дворы колхоза.
Мягкая и горячая пыль проселка, спелые овсы с золотистыми на солнце метелками, чуть красные у корня. Холмы. Выгоревшие склоны, оврагов. Две церкви, два порядка изб вдоль дороги. Выгон, и возле большого оврага несколько деревянных сараеобразных построек с распахнутыми, повисшими на одной петле воротами, с торчащими стропилами раскрытых крыш, со сгнившими венцами, а то и просто дырами в стенах. Это — скотные дворы. Возле телятника, за изгородью, девушки кормят чахлых телят, тонконогих и печальных. В остальных дворах пусто: скотина в поле. Мы хотели было войти в один из дворов, но этого нельзя сделать, так как в темных и вонючих этих зданиях, наполовину развалившихся, земляные полы чуть ли не по колено в истоптанном копытами, мокром навозе. Кучи навоза лежат и у ворот. Впервые, пожалуй, вижу я такое мерзостное запустение. Как тут зимовала скотина! Здесь так холодно и сыро, навозу накопилось так много, что и сейчас, в конце августа, когда скотина весь день в поле и стоит нестерпимый зной, навоз все еще не высох. Судить нужно за такие дела!
От небольшого домика к нам поспешно идет высокий, дочерна загорелый черноволосый мужчина в черной кепке, синей, в белую полоску, рубахе, с голозадым годовалым мальчуганом на руках. Глаза у него пронзительные, сверлящие. Он здоровается. Алексей Петрович спрашивает его, не заведующий ли фермой он. Но тот отвечает, что работает молоковозом. Вместе с нами осматривает он дворы, пристально поглядывая на нас. Алексей Петрович вздыхает, потом, не выдержав, говорит: «Что же вы это, мужики, как же вы допустили такое?» Молоковоз со злостью отвечает: «Это не мы, а вы допустили, мы гнать его хотели, председателя нашего, мы сколько раз и просили и требовали: уберите его от нас, а прокурор приехал на отчетное собрание и стал грозить: головы полетят!.. Так и сказал: „Мы знаем, тут кое-кто против председателя, так пусть знают: головы у них полетят“. Нет уж, это вы допустили», — чуть спокойнее заканчивает молоковоз.
Идем к домику. Две здоровенные девушки, доярки, подходят сюда с полдён, неся по две бадейки с молоком. В колхозе всего тридцать дойных коров. Четыре эти бадейки — две трети полуденного удоя. Девушки, видать, толковые, смышленые, однако не очень разговорчивые. Все же, когда молоковоз заводит речь о бывшем председателе, они вставляют иной раз слово. Они рассказывают, что не только ничего не получали на трудодни, но даже свое, бывало, несут из дому: соль, чтобы прибавить в пойло, керосин для освещения, дрова, чтобы не холодным поить телят. Просят, бывало, у председателя, а он — то пообещает, да забудет, то скажет, что в кладовой нет, а работать ведь надо и скотину жалко…
Новый председатель, несколько удрученный, хотя обвиняют не его, а предшественника, но сознающий, должно быть, как трудно будет ему завоевать доверие, говорит: «Вы приходите, девчата, я выпишу соли, есть в кладовке соль». Доярки отвечают, что теперь не надо уже: скотина весь день в поле, там она и пьет, зачем ей теперь соль. Алексей Петрович говорит, что соль и теперь нужна — лизунец, — что нужно взять ее и положить кусками в кормушки, скотина будет лизать и пить станет охотно, да и есть с удовольствием. Девушки смотрят на него во все глаза. Он, видя их недоумение, говорит, что ведь и они не станут' несолёное есть, спрашивает, слыхали ли они про лизунец. Девушки отвечают, что слыхать-то слышали, но только ихние коровы не приучены лизать соль. Видать, лизунец им представляется чем-то таким далеким от их повседневной практики, чем-то таким, существующим только в книжках и на плакатах, которые, конечно, не для них писаны, что они подозревают приезжего начальника в желании посмеяться над ними.
