В доме опять установилась такая глубокая тишина, что стало слышно, как в кухне стучат ходики. Алексей Петрович ощутил на себе взгляды всех, кто сидел за столом. Они как будто ждали, что Алексей Петрович, их дядя Леша, гордость и надежда, ответит отрицательно. Даже Диме трудно было поверить в то, что от Алексея Петровича, находящегося в каких-то недосягаемых для простого человека сферах, может уйти жена, женщина ничем особым не примечательная. Диме да и всем им было бы понятнее и приятнее считать, что не от него ушла жена, а он, Алексей Петрович Великанов, ушел, бросил, пренебрег. Втайне-то они надеялись, что так это и есть, и ждали как раз такого ответа, особенно они, родные ему люди, ждали ответа, который бы все поставил на место. Но Алексей Петрович кивнул и тихо, не поднимая глаз, сказал:
— Да, ушла…
Опять долго молчали, переживая каждый в одиночку эту новость. Наконец Василий Семенович, как бы сглаживая впечатление, сказал:
— Беда с этими городскими бабами! Совсем от жиру сбесились! — И захихикал, потряхивая двойным подбородком.
А зять Афанасий начал успокаивать Алексея Петровича:
— Ничего, тебя ведь не сняли с должности, нет? А это главное. Пускай уходит! За тебя, Лексей, хоть сегодня выйдет любая девушка. Хоть вот у нас в Шигалях тебя посватаем!..
И столько в этих словах сердечного участия и переживания, что у Алексея Петровича от неожиданного чувства спазм сдавливает горло. Оказывается, его судьба так глубоко касается его родных!.. Они переживают за него, беспокоятся о нем, и если бы он почаще вспоминал об этом, то в его жизни, может быть, было поменьше утрат и несчастий…
— Вот кого жалко, так это Игоря, — вздыхает тяжело и печально зять Афанасий. — Умный был парень, добрая душа, да вот не посчастливилось нам…
И опять все сидят молча, но это уже совсем другое молчание — они жалеют его, жалеют как сироту…
— Ну что, Дима, — нарушает молчание сам Алексей Петрович. — Не пора ли нам восвояси?
— Пора, — отвечает Дима. — Вот сейчас мои из бани придут, мы и двинем домой…
Эти несколько минут опять проходят в трудном молчании, да и хмель уже отяготил всем головы. Зять Афанасий попытался было запеть, Василий Семенович поддержал его, но голос у него жирно заклокотал, и он сконфуженно замолчал и махнул рукой.
Утром, еще как следует и не рассвело, зашипела коробочка громкоговорителя и раздался мужской голос:
— Внимание, говорит колхозный радиоузел! Передаю объявление для членов правления. Завтра утром состоится правление колхоза. Насчет точного часа будет сообщено дополнительно.
В динамике щелкнуло, установилась тишина, потом опять сквозь шипение и треск раздался голос:
— Передаю сообщение. Сидоров Костя, Прокопьева Серахви и ты, Ямщиков Павел! Ваши гуси пойманы на озимых! Озимые едва взошли в такую жару, это надо учесть. А у вас нет никакого стыда-совести. Честные колхозники пускают гусей в стаи и пасут, а вы оставляете своих гусей без присмотру и этим вредите колхозу. На вас все проклятие народа! На вас составлен акт и передан в сельсовет, вы должны возместить все колхозные убытки.
Опять в динамике щелкнуло и смолкло.
Алексей Петрович взглянул на часы: шестой час.
Полежал еще, вспоминая вчерашнее застолье. От выпитого вина больно ломило в затылке. «На вас составлен акт…» Видишь ты, подумалось Алексею Петровичу, как строго блюдут у Сетнера колхозный интерес!.. У меня на заводе на два миллиона оборудования ржавеет, и если народный контроль не поднимет шум…
В динамике опять зашуршало, щелкнуло — и зазвучала песня:
Мы шли через лес
При свете листьев кленовых…
По деревне перекликались петухи. Запахло дымом. Видно, где-то неподалеку у соседей затопили печку.
У Димы в доме не слышно было звуков. Видно, еще спали.
Алексей Петрович встал, вышел из своей беседки, постоял босыми ногами в мокрой холодной траве, помахал туда-сюда руками, присел несколько раз, — физзарядка. Свежий воздух, ясное, нежаркое, встающее над землей солнце побуждали к движению, к действию, и Алексей Петрович невольно оглянулся, осмотрел тонкие яблоньки, гряды с помидорами и луком, колодец с насосом… Накачать воды в бак душа — дело пяти минут, никакого труда не стоит. Алексей Петрович ткнул кнопку пускателя, но мотор не заработал. Видно, у Димы все на ночь отключалось.
Алексей Петрович вернулся в свою беседку, взял со стола яблоко и, хрустя на ходу, отправился на улицу, а там, постояв и посмотрев туда-сюда, повернул вниз, к Цивилю. Когда-то в юности были у него там места, которые он особенно любил. Что было тому причиной, он теперь и не помнил. Может быть, однажды хорошо поудилось ему там? Ведь этого вполне достаточно, чтобы место на речке стало особенно дорогим. Дорога, спускавшаяся от околицы, вела вдоль сада. Через ряды подросших ветел виднелись яблони, листья уже местами пожелтели. А под яблонями земля была вспахана, и на бурой глинистой земле кое-где лежала падалица.
Дорога стала спускаться вниз, в овраг, но сад, к удивлению Алексея Петровича, не кончился, яблони росли и здесь, на склоне, а между рядами оказалась посеяна люцерна. Но эти яблони были заметно тоньше и хилее, да и яблок на них было меньше, чем на тех, которые стояли на равнине. Да и солнце здесь пекло в упор, ведь склон-то южный, тут не то что яблок, но и травы-то не было, голая красноватая глина, окаменевшая под солнцем. Потому, видно, так и овраг называли — Красный. Впрочем, тогда здесь, по склонам, стояло много деревьев — дубы, липы, и осенью, когда листья были желтые, огнистые, красные, то овраг издали тоже казался залит красным осенним пламенем. Ближе к Цивилю деревья росли гуще — ветлы, ольха… Где-то тут булькал и первый родничок, он не замерзал даже зимой, в самые лютые морозы над живой водой курился парок. А ниже родников было уже без счета, пока они не сливались в один сплошной ручей. Но самым лучшим, самым красивым и дающим самую вкусную воду был этот первый родничок. Почему-то шигалинцы звали его так — Старородиик. Может быть, родник-дед? Родник-предок? Кто не ленился, носил из этого родника воду не только на чай да на щи, но и в банный день для мытья головы. А зимой воду возили в бочках да ушатах на санках. Если кто ходил на Цивиль ловить рыбу наметкой, то уж домой всегда возвращался здесь, по Красному оврагу, — ведь здесь, в родниковом ручье, можно было половить крупных гольцов. А в реке, в густой траве по берегу в жаркий день держались щурята, их тут было видимо-невидимо.
Сейчас от всей этой благодати, которую так хорошо помнил Алексей Петрович, по склонам оврага остались редкие дубовые пни. Да вот еще редкие кусты орешника украшают голые склоны. А внизу, где раньше булькали роднички, сухо. Пропал Красный овраг. Когда началась эта гибель? Еще в военные годы, в те морозные зимы, погибло много лип, и их спилили на дрова. Потом, после войны уже, по всем этим местам вокруг деревни начали пасти скот. Где-то здесь, на берегу Цивиля, была усадьба единственного в Шигалях единоличника — деда Максима. Вот уж кто был спесивый, так это дед Максим! Из живности он держал лошадь, на которой зимой ездил в лес. Каких только налогов он не платил, каких только попреков не сносил, но в единоличниках держался стойко. Впрочем, он не вылезал из леса ни летом, ни зимой. Зимой он возил дрова, а если кто рубил новый дом или баню, то нанимался вывозить лес. Летом собирал сосновые и еловые шишки и сдавал их в лесничество. Нанимался на разные лесные работы, косил по вырубкам и маленьким ложкам сено… В деревне случались разные собрания, на которых критиковали тех, кто не платит в срок налоги, то и дело появлялся фининспектор на своем велосипеде, но никогда не слышно было, что у деда Максима задолженность. У него было и два сына, но они ушли от отца, вступили в колхоз, а когда началась война, то ушли на войну. В первый военный год у деда Максима пала лошадь, и тогда он завел свору собак и ездил на них в лес, возил, как и прежде, дрова. Смотреть на это зрелище сбегались ребятишки со всей деревни. Да и старики с укоризной качали головами: где это видано, чтобы чуваш запрягал собак?! Но Дед Максим не обращал на это внимания. Для собак он смастерил и сани — широкие, с длинными полозьями.
В конце концов все привыкли к этому, и никто уже не удивлялся, что по зимней дороге собаки тащат воз дров. Ведь коров раньше тоже не запрягали. Нужда всему научит. Но собак тоже надо кормить, чтобы они таскали такие сани с дровами, а кормить-то их особенно было и нечем деду Максиму. И вскоре они стали у пего тощи и слабосильны, он мог на них ездить только в Красный овраг. Здесь одноручной пилой он пилил толстые сучья, рубил хворост. За это его вызывали в сельсовет… «Я всю землю отдал колхозу, но ведь жить-то надо и мне», — отвечал он с тупым упрямством. Глядя на него, потянулись с пилами и топорами в Красный овраг вдовы с детишками, солдатки… У кого бы поднялась рука остановить мать с пятерыми ребятишками, везущими на санках воз хвороста?.. Но потом появились в деревне инвалиды, демобилизованные по контузии, и упали первые дубы, первые липы…
