А Василий Семенович не спешил, вертел в руках свою рюмку, словно бы переживал отказ Алексея Петровича. Он вообще-то пил редко, как и зять Афанасий, но стоило ему выпить, как его тянуло к песням и к совершению каких-нибудь энергичных действий. Вот за песни да энергичные действия в районном ресторане ему в свое время пришлось уступить председательское место Сетиеру. Но это было давно, о том, что Василий Семенович когда-то был председателем, никто и не помнит, всем кажется, что этот толстяк-чревоугодник всегда заведовал шигалинской фермой. А с зятем Афанасием они, когда выпьют, вспоминают войну, они вспоминают ее не без гордости, ведь в Шигалях не много найдется живых людей, у кого по три ордена. По словам Василия Семеновича выходило, что за войну он «сменил четыре пушки», уничтожил около двадцати танков, а сам получил тридцать ранений. Вместо осколок он говорил расколок, и у него получалось так:
— Значитца, не задела ни одна пуля, все мои раны от расколков. Врачи вынимали-вынимали, да само собой вышло с килограмм, значитца, но еще много осталось.
Часто они тут же за столом и поспорят.
— У тебя четыре пушки разбило, а я всю войну на одной провоевал! Плохо ты, значитца, устраивал огневую позицию, ленился окоп рыть!
— А я ведь не из-за пригорочков стрелял, как ты, не из лесочков, а моя сорокапятка всегда рядом с пехотой. Но пехота в окопах сидит, а мне танки надо останавливать, значитца. А танк как харканет в тебя, расколки как дождь тебя накроют!..
Но сегодня они не спорят. Сегодня — особый случай.
— Значитца, Петрович, за встречу…
А на столе полно всякой еды: и отварное мясо из шюрбе, и колбаса, и рыба жареная, яблоки и помидоры, яйца вареные под майонезом и глазунья на сале, а от кровяной колбасы еще пар идет. Вот этого-то кушанья, пожалуй, и отведает Алексей Петрович. Давненько не ел он такой колбасы. Да и сварена она отлично, не пожалела сестра Урик ни нутряного сала, ни чеснока.
— Кушай, кушай, — поощряет Алексея Петровича зять Афанасий.
А Василий Семенович, глубокомысленно поглядывая на лоснящиеся от жира щеки Алексея Петровича, философствует:
— Значитца, жизнь как в сказке. Да, ничего не скажешь, наш труд не пропал даром: мы хотели выбраться из бедности и ведь выбрались. Сейчас наш колхоз богатый, я одной пенсии получаю шестьдесят девять рублей, да старухе носят двадцать рублей. Молока и масла нам не покупать, а в лавке хлеб есть, всегда, как в городе. Значитца, мне такое и не снилось, конешно. Наша кровь и пот не пролились даром.
— А дети в городе?
— В городе. Только вот у младшей Улгок жизнь не получилась, муж попался пьяница, она его бросила и вернулась. Теперь мы со старухой не одиноки. Да было бы и сто детей, разве свое дите будет лишним!
Нет, Алексей Петрович не помнил никакой Улюк. Видно, она родилась после войны.
А Дима между тем не забывает ухаживать за гостями: рюмки опять наполнены вином, стаканы налиты пивом.
— Ты, Лексей, много знаешь. Говорят, такой засушливый год был ровно сто лет назад. Так ли это? — зять Афанасий задает этот вопрос с таким важным видом, как будто речь идет о жизни и смерти.
— Да, так пишут в газетах.
— Нынче исполнилось пятнадцать лет, как я поставил дом. Но никогда, как нынче, не текло столько смолы из бревен! — И Василий Семенович торжественно поднимает правую руку с единственным пальцем. — Ну и текло, скажу я вам, ну и текло!..
— И лес пожелтел очень рано.
— И лесным зверям тоже беда! Вчера вечером совсем мы забыли о гусях, вот старуха будит меня среди ночи: «Пригнал ты гусей?!» — «Нет. Они остались ночевать на пруду». — «А ты слышал, что в Шумерлииский лес пустили волков для развода?» Слышал, говорю, да толком никто ведь не знает, правда это или нет. Правда или нет, а из ума не идут эти волки, встал и пошел. Ночь не так уж темная, молодая луна уже садилась. Значитца, думаю, кто же это набросал в пруд разных коряг? Но слышу, однако, и бултыхание. Лошадей, что ли, конюхи купают? А это оказались лоси! Вот ведь как высушило в лесу все болота и ручейки! Лоси-то вышли к деревне в поисках воды… Ну, я пригнал тогда своих гусей.
— Третьего дня я видел в Ежовом поле семью кабанов. Пять детенышей, уже изрядные кабанчики, — сказал все время молчавший Дима и посмотрел на Алексея Петровича.
Алексей Петрович согласно кивнул. Он чувствовал, как его укачивают эти дружные, мирные разговоры. Ему хотелось зевнуть и закрыть глаза.
— Видать, и кабаны мучаются от жажды, если ходят в Ежово поле.
— Для нас, значитца, эта жара не так страшна, как для других. Наши поля спасает лес. Там, где есть лес, там и дожди идут чаще. Вот у нас последний дождь был тридцатого июня, ливень хлестал целый час, и земля промокла на полный штык. А в Моргаушах и Вурнарах не выпало капли дождя, как они посеяли.
— С кормами для скота будет нынче туго, — сказал зять Афанасий. — Все сгорело: и трава, и посевы.
— У нас туго не будет. У нас полсотни стогов прошлогодней соломы. Если Сетнер не пожадничает, то можно колхозникам дать и сена. Да и сенажа осталась от прошлого года целая траншея. А нынче сколько заготовили, я уж и не знаю!..
— Но отава плохая.
— Да, отава плохая, ведь ни разу не помочило.
— Нет, сена-то он не даст, — качает головой зять Афанасий. — На сено Сетнер жадный. Коровы на ферме стали круглее, чем корова у лесничего.
— Значитца, пять лет назад надаивали от каждой коровы по три тысячи сто литров, а нынче надаивают по три тысячи пятьсот. И порода коров улучшается. Если породы нет, ты корми ее хоть в три горла, а молока не получишь. Порода — большое дело. Вон дети Степана Килькки как сравняются ростом с казенный стол, ты корми их хоть молоком, маслом да шыртаном, а они больше не вырастут. Значитца, все от породы. Порода есть порода.
— Но дети у него башковитые, — возразил Дима.
— Человечку нужен не только ум-разум, но и телосложение, внешность, — возразил Василий Семенович. — Сколько их у Степана Килькки? Четырнадцать? Вот то-то и оно! От таких мельчает народ шигалинский! — Он величественно поднялся, тряхнул своим двойным подбородком.
Видимо, такое заявление показалось всем очень серьезным, так что за столом установилась значительная тишина. Никто не пытался даже оспорить Василия Семеновича, как будто это была истина, изреченная самим небом.
Первым нарушил молчание зять Афанасий. Казалось, он не выдерживает напора чувств, глаза у него блестят, а голос дрожит:
— Лексей! Мы вместе с твоей сестрой вывели детей в люди. Никто из них не смешит народ, но все говорят о них только добрые слова. Спасибо тебе, ты много нам помогал!.. — И зять Афанасий, словно бы в растерянности — обнять ему Алексея Петровича или выпить? — поскорее схватил рюмку и выпил в знак переполнявшей его сердце благодарности. Справившись с волнением, он продолжал: — Лексей! Да и сам я… вот, гляди, — он протянул ему руки с задубелыми черными пальцами, но Алексей Петрович успевает заметить и то, что у запястий кожа дряблая, старческая. — Вот этими руками я построил для семьи уже третий дом да вот Димке помог, сделал почти всю столярку. А скажи, Лексей, легкое ли это дело — построить дом для семьи? То-то и оно!.. И ты, Димка, не смейся, ведь есть и такие, которые за весь век свой не то что дома, сарая, конуры для собаки не построили и дни коротают в том жилище, которое им от родителя досталось!..
Действительно, зять Афанасий был строитель упорный, Как только прибавлялась семья да появлялась возможность, он начинал строить новый дом — побольше да поудобнее. И вот таким образом и построил три дома.
Отпив глоток пива, он продолжал с азартом:
— Это только для себя! А для других? Ну-ка считай: Филиппу на Верхней улице, Виссару Сахарову, Мигуле Кураку, Вислею Ундре, Педеру Хылипу, Степану Прахуну… Так, пойдем дальше: Кузьме Елюку, Виктору Захарову… Теперь пойдем по нашей улице: Гришке Екимову, Кольке Нефедову, вот он, — зять Афанасий показал на Василия Семеновича и махнул рукой: — Пальцев не хватит пересчитать все дома в Шигалях, где мой топор стучал!..
— Молодец ты, Афанасий, молодец! — И Алексей Петрович обнял зятя за костлявые плечи.
Видимо, это хороший повод выпить еще по рюмочке.
— О боже, боже, ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра не лишай нас сладкой водки-пива! — шутит Василий Семенович. — Будьте здоровы!.. — Выпил, покрякал и осовелыми глазами прямо уставился на Алексея Петровича. Тот сразу понял, какой вопрос не дает покоя Василию Семеновичу, и у него опять заныло в груди.
— Сейчас я задам тебе один вопрос, — сказал он. — Правда ли это или неправда, но к нам в Шигали дошел слух, будто от тебя жена ушла.
В доме опять установилась такая глубокая тишина, что стало слышно, как в кухне стучат ходики. Алексей Петрович ощутил на себе взгляды всех, кто сидел за столом. Они как будто ждали, что Алексей Петрович, их дядя Леша, гордость и надежда, ответит отрицательно. Даже Диме трудно было поверить в то, что от Алексея Петровича, находящегося в каких-то недосягаемых для простого человека сферах, может уйти жена, женщина ничем особым не примечательная. Диме да и всем им было бы понятнее и приятнее считать, что не от него ушла жена, а он, Алексей Петрович Великанов, ушел, бросил, пренебрег. Втайне-то они надеялись, что так это и есть, и ждали как раз такого ответа, особенно они, родные ему люди, ждали ответа, который бы все поставил на место. Но Алексей Петрович кивнул и тихо, не поднимая глаз, сказал:
