У следующего запаханного, заросшего бурьяном двора не задерживались вовсе.
– Спиридон Подифорович Соловей – музейным экспонатом прозывался. Все в колхоз не хотел идти. Сын сжег его дом, – мимоходом заметил Иннокентий Данилович. – Ну, да ты слыхал про эту историю.
Я действительно слыхал и молча проследовал за Иннокентием Даниловичем дальше.
Возле бугра и ямы, где мы остановились, лежали аккуратно сложенные бревна и камни, несколько мешков цемента, а около мешков – желтая горка глины и поменьше белая – песка.
Между тем Иннокентий Данилович повествовал:
– Тридцать три года пропадал где-то Епифан Леснов. Говорит, был и в Москве, и в Киеве. Работал на стройках, на заводах, фабриках. А земля и во сне снилась, звала, манила к себе хлеборобскую Епифанову душу. Был он крестьянином-середняком. Испугался колхоза, заколотил наглухо окна, жену под мышку – и айда в город. Взял я грех на свою душу – раздобыл ему в сельском Совете нужную справку. Укатил мой Епифан. Выпили с ним на прощание поллитровку – и все. Детей у него не было – вот и рискнул. Не помогла, однако, справка моя от тоски по родимой сторонке, по земле-кормилице, которую пахал, засевал, с которой сымал хлеб насущный. Сплю, говорит, а пятками чую ее, матушку. Сыроватая, теплая лежит она под моими ногами. А я все иду, иду по ней вслед за плугом, дышу древним ее сладостным духом – и пьянею от того знакомого с самого детства запаха. Проснусь – за окном высятся многоэтажные дома, трубы целятся в самое небо, из них дым. Перевернусь вниз лицом, обхвачу подушку и плачу потихоньку, чтобы жена не слышала... Маялся-маялся так, да и решил наконец: домой!.. Это его бревна да глина. Назавтра помочь – избу будем рубить. Придешь, что ли?
Я обещал прийти непременно. Дальнейший обход бывших подворьев мы решили продолжать в понедельник, после помочи.
Выселки – всего-навсего бригада, а прежде в них был самостоятельный колхоз по имени «Рассвет». Выселкам осталось лишь гордиться, что и укрупненная артель сохранила это название. Теперь она вобрала в себя семь сел и деревень, семь, стало быть, колхозов, среди которых три звались по имени Сталина. Экономия на шесть председателей, шесть главных бухгалтеров, шесть агрономов, животноводов...
Район помышлял было присовокупить к «Рассвету» еще с полдюжины селений с их маломощными и средней мощности колхозами – это обещало большие удобства для руководителей райкома и райисполкома: вместо, скажем, двадцати председателей и двадцати секретарей партийных организаций на разного рода совещания, пленумы и сессии пришлось бы вызывать не более четырех или шести человек. И побывать в двух или трех местах куда легче, нежели в двадцати. И «снять стружку» с двух председателей можно в самые малые сроки: при желании каждого из них можно видеть по три раза в день. К тому ж среди двух или трех скорее разглядишь никудышного, лентяя либо пьяницу, чем среди двадцати.
Словом, с точки зрения района укрупнения колхозов сулили исключительно блага. Несколько по-иному глядели на этот вопрос сами председатели и особенно, конечно, колхозники.
– Истинно сказано: заставь дурака Богу молиться – он лоб расшибет, – заявил напрямик Капля на очередной бригадной летучке, проходившей ежедневно в маленькой конторке. – Ну, привязали нам за хвост энту «Зарю» да «Пламя» – куда ни шло, Бог с ними: деревни ихние рядом, земли тоже. А остальные-то к чему? Пришей собаке хвост!..
– Не собаке, а кобыле, – мрачно поправил Зуля, прилаживаясь на свой манер свернуть козью ножку. Он уже побывал на почте и теперь собирался разносить корреспонденцию по дворам. Перво-наперво доставил газеты в контору.
– Кобыле так кобыле. Один шут! – не стал возражать Капля. – Ты, чертила культяпый, помалкиваешь. У тебя лошадь на руках – тебе что? Нужна справка какая аль с просьбишкой какой – в один момент в Ивановку скатаешь, в правление. А каково нам, старикам? У нас не ноги, а клешни. На них только по-рачьи ползать можно, да и то задом наперед. А дела до правления завсегда найдутся. То с пенсией неувязка, то за внука, который в город рвется, похлопотать надо – и опять в правление. А оно – за десять верст от Выселок. Не ближний свет! Хоть плачь!..
– К бригадиру обращайся, – не очень уверенно посоветовал Акимушка Акимов. Шапка на нем, как всегда, наперекосяк: одно ухо на шее, другое – над правым глазом свешивается.
– Ты поправь малахай-то, депутат! – огрызнулся Капля. – Что к бригадиру, что к тебе обращусь – один черт! Вы бы рады помочь, да правов, возможностев у вас председательских нету. Вместо печати задницу, что ли, свою к бумаге-то приложишь? Али еще что?.. С таким документом по шеям могут надавать... Бригадир он и остался бригадиром. По мысли он вроде бы за председателя должен, да кишку-то оставили ему тонкую, бригадирскую. Вот и оказались мы и без хозяйского глазу, и без всяких, значится, правов. Бегай теперь, Кузьма Никифорович Удальцов, а по-вашему Капля, за семь верст киселя хлебать. Наберешься силенок, накануне заставишь старуху блинов испечь – наешься их до отвалу, чтоб, значит, в дороге копыта не отбросить в сторону, – и на зорьке, прямо с третьими кочетами, в эту самую распроклятую Ивановку. Хорошо, коль застанешь Виктора Сидоровича в его правленческих апарламентах. А иной раз прилупишь – его нет. Говорят, и дома не ночевал. С вечеру как уехал в бывшую «Пламю», так там и досе загорает. Чертыхнешься да пехом опять домой, в свои Выселки. Долго ли так-то протянешь на этом свете?.. И до каких же пор ты, Акимушка, будешь помалкивать? Зачем мы тебя в депутаты, в делегаты разные выбираем?.. Чтоб ты, лопоухий, молча зрил, как погибает Капля, наилучший хлебороб во всей Саратовской области? Справка, бумага какая-то – это еще полбеды. А возьмем уравниловку! Шли, шли мы от нее и опять к ней пришли. В бывшем «Пламени» сроду одни лодыри проживают, а теперь наш «Рассвет» все доходы распределяй поровну – что на их трудодень, что на наш. Разве ж это порядок? И чего еще придумали, рассукины дети?! Бывало, собрания общие колхозные были. Ждешь его, собрания энтова, как манны небесной: хоть наговорюсь досыта – и то хорошо. А теперя и собраннее нету. От десяти душ одного делегата в Ивановку посылают. Они там, десятники эти, и должны решать все за меня, за Каплю. Это куда ж годится? Какая ж это, к лешему, демократия! С такой демократией мы не к коммунизму пойдем, а как есть в обратную сторону! Вот вы там, десятники, пенсию старикам определяли. Мне, скажем, положили семь трудодней за месяц, а Гришке Апрелю – десять. Чем же, спрошу я вас, вы там руководствовались? А? Каким местом думали – головой ай той частью, откель ноги растут? Капля в колхозе с первого аж дня и, не хвастаясь скажу, работал на совесть. Гришка Апрель вошел в колхоз чуть ранее музейного экспоната. А работал как? Гнал самогонку да председателей спаивал. Сколько их несчастных, через его руки прошло!.. Ну, о чем, бишь, я?.. Да, вдарились мы как-то в правление на пару с Журавушкой. «Пойдем, говорит, дедушка, а то одной-то страшно. Там, говорит, у Лебяжьего, в ольховнике, мужички молодые балуют. Не ровен час – встренут!» А мне чего? Настасья давно ревновать перестала. Ни к чему. Иной раз задержится какая-нибудь молодайка, заночует на току. Скажешь ей шутейски: пойдем, мол, за омет, Анютка, посумерничаем. И тут же страх тебя обуяет: не дай Бог согласится, что тогда?.. И наутек, подальше от позору. Вот ведь какой я ухажер! В молодости был герой по этой части, слов нет. Не жаловались, а теперь, скажи, куда все и делось!.. Отправились, значит, с Журавушкой. Ей справка для сына Сережки какая-то нужна была, ну а я о пенсии похлопотать. Как увидал Виктор Сидорович Журавушку – так бечь, черным каким-то ходом улизнул, утек. А все отчего? Да оттого, что бабу свою боится до смерти. Узнает, что молодая красивая вдова была в его кабинете, – житья не даст. Загложет. И вернулись мы с Журавушкой не солоно хлебавши. Другая б на ее месте расплакалась, облегчила душу слезами. А эта нет, гордая больно. Сжала губы, почернела вся – и ни слова. Не впервой, видать, такую обиду терпит. А за что, спрашивается?
Капля, вероятно, не скоро бы кончил, да бригадир помешал. Вошел в конторку и добрый час пытался вызвать по телефону правление колхоза. Мужички почтительно помалкивали, попыхивали только табачком. Кто-то присмотрелся к стенам, пробежал по нитке телефонного провода острым глазом и тотчас же прекратил мучение бригадира:
– Михаила, не трудись ты понапрасну. Глянь, провод-то мыши давно перегрызли.
Громыхнул короткий, нешибко дружный хохоток.
– Коль мышь завелась в конторе – плохой признак, – заговорил опять Капля, словно бы только и ждал такого случая. – А можа, и к лучшему? – вдруг спохватился он. – Поговаривают, опять в Выселках будет самостоятельный колхоз. Конторка тогда закроется. Будет правление. В прежнем купеческом доме. А то порушится без догляду. В Выселках три купца были. Этого звали Василием Михайловичем. Ты, Акимушка, должен помнить его. Ну да, конечно же, помнишь. Твой отец ему двери-то железом обивал. Стучит, бывало, старший Акимушка, как, скажи, дятел, своим молоточком. А вся плата ему – чарка смирновской водки. Водка была, правду сказать, первеючая. Да, о чем бишь я? Ах, ну да, о правлении. Свет увидим, как оно будет у нас под боком. Чуть что – к нему, Виктору Сидоровичу: давай, мол, нечего там... А теперь и ему-то не мед. Приезжаем мы как-то в Ивановку с Зулей вот – взял он меня, старика, уважил, на свою подводу. Приезжаем, а он, Виктор Сидорович, председатель наш, стоит у правленческого дома в горестном раздумье. «В чем дело?» – спрашиваю. А он только махнул рукой: не спрашивай, мол!
