сказал пожилой мужчина с улыбкой. — А мы боялись, что уголовники вас обоих здорово искалечили.
— Били крепко, — ответил Эбат.
— Мы тогда всей тюрьмой бунт подняли, потребовали немедленного отделения политических от уголовников, и добились своего.
Эбату казалось, что он вернулся к своим.
— Когда все вместе, можно настоять на своем, — сказал Унур Эбат. — Даже поговорка такая есть: один и дома горюет, а двое и в поле воюют.
Все переглянулись и засмеялись, и разговор продолжался.
На другой день в ту же камеру привели Смешливого.
Как только он переступил порог камеры, все повскакали со своих мест, со смехом и возгласами приветствуя его.
Смешливый принялся расспрашивать Липова и еще двух недавно посаженных товарищей о новости: на воле.
Один из них, кивнув в сторону Унура Эбата, спросил шепотом:
— Надежный?
— Вполне! — ответил Смешливый. — Ну, рассказывайте.
Рассказав новости, товарищ под конец сказал:
— Да, чуть не забыл: аптекарь Рутес уехал за границу. Оттуда дочери письмо прислал, тебе тоже велел кланяться.
— За поклон спасибо, — оказал Смешливый. — Значит, Рутес спасся.
— Он-то спасся, а вот Яик Ардаш попался.
— О ком ты говоришь? — не понял Смешливый.
— Ну как же — Яак Ардаш, эсдек, вел работу среди инородцев.
— A-а, помню-помню, рослый такой. Он однажды из Тульской тюрьмы бежал, про него в газетах писали.
— Ну да. Попался, когда вез шрифты. До этого они с Рутесом в Изгане волнениями крестьян руководили, но тогда оба сумели скрыться.
— Говорят, они убили помещика, — сказал старик.
— Ложь, — махнул рукой Линов. — Я же вел следствие по этому делу, помещика убил один крестьянин.
Унур Эбат только диву давался, насколько жизнь в этой камере была не похожа на то, что творилось на прежнем месте. Тут никто не ссорился, не дрался, поддерживали чистоту.
«Все тут люди ученые, говорят о таких вещах, которые я не могу понять, вот бы мне у них поучиться, набраться ума-разума», — думал Унур Эбат.
Но он не чувствовал себя чужим среди новых товарищей, и никто не смеялся над его невежеством.
Когда в опоре один из споривших указал на него и сказал: «Возьмите для примера вот этого деревенского бедняка, что дала ему община?» — Унур Эбат не понял, о чем речь, и только смущенно улыбнулся. Но потом спросил, и ему разъяснили существо спора. Особенно близко Унур Эбат сошелся со стариком — рабочим железнодорожного депо.
— Как же так? — спрашивал он рабочего. — Ты в больших школах не учился, а все знаешь…
— Не в школах дело, браток. Ты думаешь, только те во всем разбираются, кто в школе учился?
— А как же!
— Нет, браток. У иного есть бумага с золотым гербом, и он ничего не смыслит. Другой и рядом с партой не стоял, а кое в чем разбирается. Сам выучился.
— Как же можно без школы выучиться?
— Было бы желание.
— Небось, самому учиться, всего не узнаешь?
— Никто не говорит, что узнаешь все на свете! Да хоть в гимназии, хоть в университете учись, будь хоть профессором, хоть академиком, все равно всего знать не будешь.
— Недаром говорят: век живи — век учись.
— Надо тебе, братец, учиться, — сказал старик и добавил — Надо! Вот что, браток, начинай не откладывая! Прямо сегодня.
— Учиться здесь? В тюрьме? — спросил Унур Эбат и посмотрел на своего нового приятеля, не смеется ли он? Но под седыми усами не было видно улыбки, и глаза старого рабочего оставались серьезными.
— В тюрьме, — подтвердил он.
— Так ведь тут школы нет, — растерянно проговорил Унур Эбат. — И учителя нет.
— Все найдется, было бы желание.
Старик отошел в угол и стал о чем-то говорить с Линовым и еще двумя товарищами.
Унур Эбат заметил, что Линов скривил губы и безнадежно махнул рукой. До Эбата долетели его слова:
— Ничего не выйдет… Если бы на свободе, тогда другое дело, да и то…
Линов отошел, но оставшиеся стали что-то горячо обсуждать. Унуру Эбату хотелось подойти к ним, но постеснялся и остался сидеть на своем месте.
На другой день бородатый студент начал учить Унура Эбата арифметике, другой товарищ — естествознанию, третий — истории.
Теперь Эбату не приходилось скучать. Даже те товарищи, которые не занимались с ним, частенько собирались вокруг него, расспрашивали его о деревенской жизни, сами рассказывали какие-нибудь интересные истории. Иногда завязывались опоры.
Один Линов держался в стороне, он не находил тем для разговора с Эбатом. Только однажды спросил:
— Это ты катал весной дочку адвоката в уездном городе?
— Я.
Почему он это спросил, Унур Эбат не понял, больше Линов об этом не заговаривал.
Если же Унур Эбат его о чем-то спрашивал, он отвечал, взглянув на парня сверху вниз:
— Тебе этого все равно не понять, браток.
«Объяснил бы по-марийски, небось, я бы все понял, да не хочешь», — с обидой думал Унур Эбат. Как-то раз он обратился к Линову по-марийски, но тот ничего не ответил, отвернулся и, достав огрызок карандаша длиною в палеи, принялся что-то писать в маленькой записной книжке.
Как бы то ни было, с другими обитателями камеры v Унура Эбата установились самые сердечные отношения. Учеба продолжалась успешно, и он с радостью видел, как с каждым днем ему все легче понимать, что говорят учителя.
Однажды он спросил у студента, кивнув в сторону Линова:
— За что его посадили?
— По делу покушения на губернатора.
— A-а, выходит, он — эсер.
— Эсер-то он эсер, но в террористической организации не состоял, только помогал террористам. На следствии отказался давать показания.
— Ну, ему-то, наверное, не трудно выкрутиться. Сам следователь, все законы до последней запятой знает.
— Для политических арестантов законов не существует, тут царствует произвол жандармов.
Унур Эбат учился охотно, но потом стал замечать, что у его учителей пропадает желание заниматься с ним.
Как-то раз студент приняло» было объяснять десятичные дроби, но вдруг положил карандаш и сказал:
— Знаешь, друг, все эти занятия — бесполезны.
— Почему? — удивился Эбат.
— Что ты собираешься делать с полученными знаниями?
— Как что? Как и вы, вступлю в революционную борьбу. Не век же нам в тюрьме сидеть.
— В том-то и беда, что никогда нашей тюрьме конца не будет.
— Да ты что?! Смеешься?
— Эх, не до смеха сейчас! Теперь вся Россия — тюрьма!
— Что-то я не пойму.
— Слышал про закон от третьего июня?
— Слышал, ты сам вчера говорил: Вторую Думу распустили, социал-демократических депутатов арестовали.
— Ты знаешь, о чем это говорит? Пойми и запомни; начинается реакция, и все демократические свободы, завоеванные в пятом году, будут окончательно растоптаны полицейским сапогом.
Подошел старик-железнодорожник, ткнул студента в
