— Где едем?
— Пушкинская! — ответил мальчик и тоном крымских старожил пояснил: — Сам Пушкин жил в этой месте!
Машина под’ехала к зданию, на вывеске мчался зеленый автомобиль, хотя от заднего колеса осталась половина, и шофер имел красный безбровый глаз на виске. Заспанный счетовод в нижней рубашке, брюках, засаленных до того, что они блестели, как никелированные, открыл дверцу машины и проверил у пассажиров багажные квитанции.
Мальчик с обезьяньей ловкостью развязывал веревки, волочил чемоданы в прокатную контору, счетовод подхватывал их, ставил на весы и получал деньги за сокрытые килограммы. Канфель отыскал свободный стул, усадил свою соседку и, видя в руках ее один саквояж, удивился:
— Вы налегке?
— Мои чемоданы уехали раньше!
Мальчик снял картузик, выставил вперед правую ногу и, набрав воздуха, выпалил:
— Сочувствуйте до пролетарского классу! — и стал обходить пассажиров. — Граждане, кто что можут!
На Канфеля насчитали лишних два рубля, это обозлило его, он увидел, что чемодан продавлен и отказался платить. Счетовод вертел в руках двухпудовый чемодан, как плитку шоколада, уверял, что чемодан в таком виде был сдан в багаж, и ссылался на шофера. Шофер пил за конторкой квас, кряхтел, вытирал рукавом рот и не подавал виду, что разговор идет о нем.
— Вы думаете, дурака нашли? — кричал Канфель, напирая на счетовода. — Вы у меня запляшете, как покойник! Вы возместите все до копеечки! У меня свидетели есть! — и он обернулся, ища глазами соседку.
Стул, на котором сидела женщина, был пуст. Канфель осекся, метнулся к выходу, за дверь, посмотрел в одну и другую стороны: никого! Он вернулся обратно, схватил в одну руку чемодан, в другую — портплед и, плюнув, выбежал из конторы.
Железнодорожный рабочий, лежа под вагоном, как доктор, выстукивал молотком, лечил больные тормоза, рессоры, буксы. Семафор отсалютовал проходящему поезду, на минуту скрылся в седой бороде дыма и, задрожав, опустил металлическую руку с червонным тузом. Старший проводник вышел с фонарем в руке, тотчас же паровозик черным лебедем подплыл к евпаторийскому поезду, отрывисто прогудел два раза, — и его прицепили к переднему вагону. Вагоны приходились подстать паровозику и были освещены огарками, коптящими в нишах над дверями. Канфель предупредил, что в этом поезде должна находиться его жена, носильщик нес чемодан и портплед и часто кивал головой на пассажирок, опрашивая:
— Что, не они, гражданин?
— Она! — вдруг воскликнул Канфель. — Ставь вещи! — и, расплатившись с носильщиком, он сел рядом с женщиной, закутанной по плечи в кашемировую шаль. — Я вас искал, как запонку от воротника!
— Мосье был так занят чемоданом…
Выставив вперед плечо, торговец двигался шаркающей походкой по вагону и нес полную корзину кондитерских товаров. Канфель остановил его, но в полутьме не мог прочесть названия на ярлыках. Человек, сидевший напротив, вынул из кармана свечу, зажег ее и светил Канфелю, пока он не выбрал коробку шоколадных лепешек. Канфель умышленно взял лепешки, по опыту зная, что они стоят дешевле других сортов и что избалованные женщины любят шоколад без начинки. Женщина посмотрела на поднесенную ей коробку, взяла лепешку, и улыбка разрезала ее рот, обнажая ослепительную полоску зубов.
Человек переложил свечу в левую руку, пристально всмотрелся в коробку, схватил самую большую лепешку и хотел погасить свечу. Канфель попросил не тушить. Человек достал из своего узелка бутылку, вынул пробку, в два глотка выпил остатки водки, крякнул и, закусив лепешкой, вставил в бутылочное горлышко свечу.
— У нас пассажиров держат в строгости! — сказал он, поблескивая влажными глазами. — В прошлом году я накапал стеарина, прикрепил свечку и заплатил кредитку штрафа!
На платформе старший проводник вынул из жилетного кармана серебряные часы, открыл крышку, посмотрел и, поднеся костяной свисток к губам, засвистел. Паровозик загудел. Проводник, держа свисток в зубах, поднял фонарь, помахал, и, фыркнув, паровозик толкнулся вперед. Вагоны уперлись, напружинились, рванулись, и бутылка со свечой покачнулась.
— Поехали! — проговорил человек, испуганно обхватив бутылку руками. — Закон инерции! — и, сняв соломенную шляпу, перекрестился.
Теперь открылось его лицо: безобразны были западающие глаза, выступающие бровные дуги, придавленный, с широкими крыльями нос, выпуклый рот с нижней выпяченной губой, в правом углу которой желтел сточившийся клык. Нелепы были щеки, испещренные кровяными жилками, уши, оттопыренные сверху и обросшие у мочек рыжими волосиками, раздвоенный тупой подбородок, и шея — красная и такая короткая, что, казалось, низколобая рыжая голова сидит прямо на туловище. Человек был в суконном зеленом плаще, широко развернутые плечи распирали плащ, а из-под плаща выглядывали трубоподобные ноги в разношенных сандалиях. Когда человек крестился, свеча осветила его толстые короткие пальцы с приплюснутыми подушечками и глубоко обкусанными ногтями.
— Негодный вагон! — сказал рыжий человек, надевая панаму. — Екатерининская дорога с исторических времен не щадит пассажира!
— Я люблю пульмановские вагоны! — заявила женщина, с любопытством разглядывая человека.
— Но мы едем не в бесподобный Париж, а в паршивую Евпаторию! — воскликнул Канфель, чувствуя, что пол скрипит и ходят у него под ногами. — Париж и Евпатория — стрекоза и муравей!
— Извините! — обратился рыжий человек к Канфелю. — Непростительно так творить о Евпатории! Вот вы назвали бесподобным город Париж, а в чем же проявляется его бесподобие? Жил в нем известный Наполеон Бонапарт, который погиб в глубоких снегах нашей России. Существовала в нем известная Бастилия, которую сокрушил свой же народ. Еще что? — спросил человек и указательным пальцем погладил подстриженный рыжий ус. — Мадам Помпадур. Робеспьеры. Мараты. Этого добра мы и у себя видели!
— Замечательно! — пришла в восторг женщина и перестала есть шоколадные лепешки.
— Скажу заранее: я — Перешивкин! — с достоинством представился рыжий человек. — Половину своей жизни я провел в Евпатории, и, по чистой совести, нет другого города, который имел бы столько достоинств! — с жаром произнес он, и голос его на мгновенье пропал в гуде паровозика. — Во-первых, наша Евпатория на много лет старше Парижа. Она основана во втором веке новой эры полководцем Понтийского царя Митридита Шестого Евпатором. Это у нас каждый школьник знает! Во-вторых, еще в средние века Евпатория славилась богатствами природы, например, добычей соли. Не только Россия ела нашу соль, бесподобный Париж тоже не мало откушал ее! А когда парижане решили завоевать соляные добычи, наша Евпатория насыпала им соли на хвост! — воскликнул Перешивкин, комкая плащ. — В-третьих, Евпатория имела городского голову, господина Дувана. Этот человек был вторым Петром Великим. Он купил через Санкт-Петербург казенный пустырь, который находился между старой Евпаторией и дачами. Купил он его за десять тысяч, а участки продал за двести. Об этом даже в «Русском Слове» писали! На эту прибыль построены общеполезные и богоугодные заведения, а на бывшем пустыре вырос новый город с красивыми зданиями. Они до сего дня украшают Евпаторию. Возьмем хотя бы «Пале-Рояль» генерала Бондарева. Конечно, теперь «Пале-Рояль» советский, а раньше в него простонародье и евреев не пускали! — Перешивкин вздохнул и быстро произнес: — В-четвертых, Евпатория имеет первый пляж в мире!
— Первый пляж в Ницце, второй в Биаррице, а третий в Евпатории, — перебила его женщина. — Это в заграничном путеводителе сказано!
— Эх, сударыня! — с упреком воскликнул Перешивкин. — Да станет заграница расхваливать русские пляжи! Вот вы покупаетесь у нас, посмотрите, какой песок! Мелкий! Бархатный! На полверсты море по щиколотку!
— Первый пляж — так первый! — сказал Канфель. поглаживая под шалью руку женщины. — Жарьте, в-пятых!
— Можно и в-пятых, — согласился Перешивкин. — Мойнакское озеро. Спасает от подагры, сухотки, размягчения костей…
— Короче, от естественной смерти! — заключил Канфель.
— Нет, кому бог велит, тот умирает! — ответил Перешивкин, и злые точки сверкнули в зрачках его. — Караимы, — это будет в-шестых, потому что они только в Евпатории водятся, — караимы не умирают, а, можно сказать, вымирают!
Поезд остановился в Саках. В вагоне стало шумно, многие снимали с полок свой багаж, другие с чайниками, кружками уходили за кипятком и бутербродами. Продавцы суетились на платформе, предлагая квас, розовый пшеничный хлеб и молоко. Беспризорные, покинувшие спальные «купе» под вагонами, бродили под окнами, клянчили, протягивая раз’еденные чесоткой руки, и прятали милостыню — об’едки и опивки — в страшных своих лохмотьях. Военный в фуражке с синим околышем шагал параллельно поезду, продавцы и беспризорные завертелись, как пух на ветру, и вдруг их сдуло с платформы.
