Когда поезд тронулся, Перешивкин вынул из узелка крутое яйцо, очистил его, бросая шелуху под скамью, разрезал на ладони пополам и, посолив одну половину, целиком положил в рот. Он жевал на коренных зубах, клык его попусту поднимался и опускался, на правой щеке надувался желвак. Взяв двумя пальцами соль, он бросил горсточку на язык и, вращая белками, смачно проглотил разжеванное яйцо. Канфель предложил ему завернутые в газету малосольные огурцы, Перешивкин откусывал кончик огурца, выжимал пальцами сердцевину в рот и бросал кожуру в плевательницу. Он достал из узелка кружку, кружка была с металлической крышкой, с бело-сине-красным гербом посредине, герб имел корону и надпись: «Ваше Блаженство». Попросив Канфеля покараулить узелок, Перешивкин вышел с кружкой и, достав у соседей кипяток, вернулся обратно. Он положил в кружку два куска сахару, помешал лезвием перочинного ножа и, громко всасывая губами, стал пить чай. Он наслаждался чаепитием, ни разу не оторвался от кружки, только часто брал ее, горячую, из одной руки в другую и, помахивая освобожденной рукой, шевелил пальцами.
Женщина откинулась в угол, Канфель подвинулся к ней, вдыхал дремотный запах духов и, по привычке, впадал в лирическое настроение. Он убеждал себя, что эта женщина ему нравится, и, разбирая первое свое впечатление, открывал в ней качества, которые, вообще, больше всего ценил в женщинах. Канфель услышал под окнами вагона шум, этот шум был похож на отдаленные возгласы толпы, машущей шляпами и платками при отходе поезда.
— Должно быть, море! — проговорил Перешивкин, прислушиваясь к шуму. — Так оно и есть! — твердо сказал он.
Женщина прильнула к оконному стеклу, Перешивкин переставил бутылку со свечой на пол, и сразу в глаза бросились воды, которые вздымались и серебрились, как встряхиваемый мех чернобурой лисицы.
— Шедевр! — сказала женщина.
В вагон вошел контролер в сопровождении старшего проводника, проводник светил фонарем, контролер пробивал машинкой билеты и отбирал их. Перешивкин быстро поставил бутылку со свечой на столик и заслонил руками пламя, чтоб унять колебание. Контролер и проводник принесли дыханье ветра, сырость ночи, — женщина достала на саквояжа вязаный жакет и, опустив шаль, надевала его. Она была в белой кофточке с глубоким вырезом, короткими рукавами и при тусклом свете казалась одетой в ночную рубашку. Перешивкин подвинулся вперед, зрачки его налились ртутью, и кончик языка пополз, облизывая усы. Свеча коптила. Бутылка, густо закапанная стеарином, стояла, как человек по горло в снегу.
— Скажите, мосье Перешивкин, — спросила женщина, чувствуя на себе его взгляд, — далеко от вокзала до «Пале-Рояль»?
— С полчаса. Это на набережной! — ответил он, быстро отодвигаясь вглубь скамьи. — Только там все номера заняты!
— Вы уверены?
— Если понадобится комнатка, прошу заглянуть! — предложил он и, опустив руку под плащ, вытащил визитную карточку. — Вот адрес!
Стрелочник растормошил заснувший семафор, зеленоокий, жердястый великан понесся навстречу поезду, и паровозик закричал ему: «Спи, спи-и!» За окнами выплывали огни, кто-то из пассажиров распахнул дверь, — в вагон ворвалась струя воздуха, пламя свечи вытянулось, потухло, и фитиль изогнулся красным светлячком. Бесшумно нахлынули носильщики, хватали чемоданы, корзины, узлы и волокли их, не оглядываясь, чтобы скорей вернуться за новыми вещами. Пробираясь боком по вагонному коридору, высокий парень тащил чемодан и портплед Канфеля. Неся саквояж, Канфель вел женщину под руку мимо сонливых контролеров в гущу евпаторийских извозчиков. Извозчики вырывали из рук вещи, уносили их на свою линейку и усаживали владельцев вещей спиной друг к другу. Носильщик Канфеля прорвался сквозь воинствующий отряд, взвалил багаж на экипаж гостиницы «Пале-Рояль», и Канфель стал подсаживать свою спутницу.
— Мерси, мосье! — сказала она, беря из его рук саквояж. — За мной приехали!
Она обошла экипаж сзади кузова, подошла к стоящему на дороге автомобилю, и шофер распахнул перед ней дверцу. Сидящий в автомобиле человек привстал, целуя ей руку, — шофер захлопнул дверцу, включил мотор, — и машина помчалась в ночь.
— Занимательная дама! — раздался позади Канфеля голос Перешивкина. — Весьма занимательная!
— Такая дама хороша в каком-нибудь романе, где людям нечего делать! — в раздражении воскликнул Канфель и полез в экипаж.
— Простите! — тихо проговорил Перешивкин, удерживая его за рукав. — По вашему желанию я сжег мою свечку!
— Полсвечи! — возразил Канфель. — Хотя все равно! — и, вынув два пятиалтынных, отдал их Перешивкину. — Хватит?
— Благодарствую! — ответил Перешивкин, снимая соломенную панаму. — Я под контролем жены!
ГЛАВА ВТОРАЯ,
В КОТОРОЙ ЛЮДИ УПОДОБЛЯЮТСЯ БОГАМ
Вход в гостиницу «Пале-Рояль» подпирали четыре мраморных колонны, в вестибюле на высоких подставках восседали гипсовые боги, один бог был брюхастым Буддой, а другой именовался в описи откомхоза богом неизвестного происхождения. На гостиничной лестнице пылали красные бархатные ковры, прикрепленные к ступеням медными прутьями, на площадках тосковали пальмочки, опустившие зеленые пальцы, а на стенах зеркала в позолоченных рамах впускали в себя подымающихся по лестнице людей. Каждое утро дежурные номерантки подметали пол, чистили ковры, протирали зеркала, поливали пальмочки и обметали перистой метелочкой богов. У подножья богов валялись окурки, обгоревшие спички, косточки винограда; но боги привыкли к своей судьбе, не требовали поклонения, приношений, и по-ребячьи улыбались, когда раз в месяц их мыли горячей водой с зеленым мылом. В эти дни также мыли мраморные колонны, терли их жесткими щетками, и на мраморе проступали синие жилки, в которых текла такая же благородная кровь, как в жилах заведующего, т. е. арендатора гостиницы и ресторана при ней.
Арендатор — сын генерала Бондарева, бывшего хозяина гостиницы, — был третьим богом в «Пале-Рояле». В противоположность гипсовым богам он требовал поклонения, приношений, занимал лучший номер, любил кушанья с иностранными названьями и красивых номеранток. Для номеранток независимо от их собственных имен он установил французские клички: в первом этаже они назывались Луизами, во втором Клотильдами, в третьем — Кларэттами, а в четвертом — Мадленами. Еще отличался Бондарев-сын от богов худощавостью, капитанской фуражкой с черным лакированным ремешком и дурным запахом изо рта, за который покойный отец-генерал прозвал сына полковым козлом. (Этот козел ставится на ночь в полковую конюшню, чтоб отвратительной своей вонью отпугивать от лошадей цапкого зверька, ласку.)
Бондарев-сын не был чужд духу времени, и, отремонтировав в гостинице кладовку, помещавшуюся рядом с кухней, устроил красный уголок. В этом уголке висели не только портреты вождей революции, но стоял аляповатый книжный шкаф, где, кроме брошюр по индустриализации и агрикультуре, выпирали книги-тяжеловесы в кожаных переплетах с инициалами Бондарева-отца: «Пребывание Александра III Самодержца в Гатчине», «Морская хроника» Новиля, «Хроника английского парламента за восемнадцатый век», мемуары кардинала ла-Рошфуко, «Освобожденный Иерусалим» Торквато Тассо, сочинения князя В. Ф. Одоевского, князя И. М. Долгорукова, стихотворения К. Р. (Константина Романова) и много других книг по истории, философии и художественной литературе. Культурно-просветительная деятельность Бондарева-сына не нравилась его родственникам по линии отца; но на самом деле, они завидовали ему, потому что жили в собственных дачах, сдавали внаем комнаты с пансионом и видели в арендаторе «Пале-Рояля» беспощадного конкурента. Вражда их была неощутима для Бондарева-сына, родственники нуждались в его деньгах, связях и при крайней нужде могли устроить своих дочерей в номерантки гостиницы. Кроме того, по мнению родственников, Бондарев-сын обладал талантом жанрового рассказчика, и любая вечеринка без него была, как шампанское без газа. Надвинув капитанскую фуражку на затылок, Бондарев-сын выставлял ладони на уровне плеч и со смаком подражал еврейскому акценту:
— И ка-ка-я ра-ажни-ча мьеж-ду….
Анекдоты «на разницу» Бондарев-сын вынашивал с любовью, репетировал с вдохновением, и они стали его коньком. Анекдоты раскрывали перед ним не одно женское сердце, не одни нужные двери, и кто-то из благодарных поклонников прозвал его графом Разницей. В юности Бондарев-сын с ненавистью слушал первое свое прозвище: «полковой козел», второе же, с титулом графа, он принял восторженно, и, если бы года через два его назвали по фамилии, он очень удивился бы. И, действительно, чем он был хуже настоящего графа, когда в сером спортивном костюме ехал верхом на собственной кобыле и небрежно постегивал стеком по желтым крагам? Он слышал: ветер трубит в серебряные фанфары, прибой, как барабанщик, бьет зорю. Бондарев-сын воображал, что на его плечах лучезарные погоны корнета, наслаждался морем, кобылой и собой. Он прикладывал к капитанской фуражке два пальца, отдавая честь старым знакомым, осаживал пегую кобылу перед женщинами и гарцевал на месте, словно был на военном смотру. Слегка наклоняясь, — тонкошеий и толстогубый, — он рассказывал скороспелый анекдот «на разницу» и, сжимая бока кобылы, ставил ее против ветра, чтоб отвести свой злокачественный запах от восторженных женских ноздрей.
