— Я здесь на каникулах, к отцу приехала.
Заинтересованный, я присаживаюсь рядом.
Она рассказывает про пищевой институт, экзамены, про какого-то Павла Ивановича; который каждую лекцию начинает словами: «Владыка сего мира! Это кто? Его величество труд!» Оказалось, что девушка увлекается живописью, но отец не признает ее увлечения.
— А вы художник? — неожиданно спрашивает она. — Я однажды слышала, как вас окликнули солдаты. И у майора спрашивала. Он подтвердил, что вы порядочный художник. — Ее глаза широко открыты, в центре зрачков звездочки — живые, мигающие.
Я почти не слушаю ее. «Художник, художник», — меня обжигает это слово. Надо, наверное, идти.
— Как вас зовут? — спрашиваю девушку.
— Алла.
Возвращаюсь в казарму с опозданием. У входа встречает майор Копытов:
— Где были?
Что я могу ответить? Еще чувствую запах духов и весь я там, в сквере, рядом с Аллой.
— Гулял, — коротко отвечаю Копытову.
— Кто отпустил?
— Никто, сам пошел…
— Будете строго наказаны, товарищ Грач.
* * *
К гауптвахте надо идти через весь гарнизон. Меня сопровождает Буянов.
— Тебя когда-нибудь били, Грач? — спрашивает он.
— Нет.
— Меня тоже не били. А вот отца моего однажды очень крепко побили, без ног домой воротился. Я еще маленький был. Спрашиваю его: «Где ноги-то потерял?» Он сгреб меня в охапку, прижал к груди и говорит: «Фашист отшиб». «Чего же ты ему поддался?» А у отца слезы на глазах: «Не знаю. Из винтовки я стрелял хорошо, да в бою ее раздробило. Пулеметчики, которые рядом вели огонь, погибли. Я подполз к пулемету, туда-сюда, ничего не могу сделать, не стреляет пулемет, хоть пропади. А он, фашист, прет и прет. Граната около меня разорвалась, по ногам ударило. Наши гитлеровцев вскоре назад отбросили. В госпитале врачи ноги-то и подравняли, вот какие они теперь коротышки».
— Себя он винил, — продолжает Буянов. — Командир не раз говорил ему: изучай оружие, из пулемета тоже надо уметь стрелять. Батька мой не слушал, думал, хорошо винтовкой владеет — и ладно. А с войной шутить нельзя. Понял, Грач?
— Если бы ты знал, какая она красивая, — тихо говорю я, не глядя на Буянова.
— Красивая! А служба, дисциплина? Разве о таких вещах можно забывать?
Начальник гауптвахты велит снять с меня ремень, осмотреть, нет ли с собой неположенных вещей.
В помещении тишина невероятная. Где-то в углу надрывается сверчок. До чего же противно свистит, подлец! Я только что возвратился с работы. Дивизия готовится к своей годовщине, и все приводится в образцовый порядок, даже гауптвахта. Вот я и мыл полы в караульном помещении.
Через решетку окошка виден почти весь городок. Вот в сопровождении дежурного идет генерал. Обходит гарнизон. Неужели и сюда зайдет?
По-прежнему сверлит тишину сверчок. Потом слышу движение за стенкой. Так и есть — генерал все-таки зашел на гауптвахту. Вот он уже в дверях. Я вытягиваюсь. Генерал осматривает помещение, останавливает взгляд на мне. Кажется, узнал. Нахмурился, спрашивает:
— А как вы сюда попали?
Молчу.
Генерал кивает сопровождающему его дежурному:
— Можете быть свободны.
Дежурный уходит. Мы стоим друг против друга.
— Ну-с, рассказывайте…
Я рассказываю. Ничего не скрываю. Генерал слушает внимательно. Когда я умолкаю, спрашивает:
— А вы сами-то, как оцениваете свой проступок?
Честно признаюсь:
— Не знаю, товарищ генерал!
Он молча вышагивает от стены к стене. Я недоумеваю: как может генерал интересоваться делами рядового солдата, вникать во все мелочи?
— Командир роты майор Копытов докладывал мне, что вы, будто, обижены, ожесточены. Скажите откровенно, почему?
Сквозь решетку пробивается луч заходящего солнца. Он падает прямо на стол. В камере светлеет. Генерал ждет. Не хочу скрывать от него ничего.
— Воспитывался в детском доме. Потом начал работать. Почему-то получалось так, что люди большей частью смотрели на меня, как на неисправимого. Стоило ошибиться, они говорили: «Что с него спрашивать, безотцовщина». Я привык к этому, хотя порой бывает не по себе, очень уж одиноко. Мать у меня погибла под бомбежкой, отца не помню, знаю, что был военным.
Генерал опять ходит от стены к стене.
— Грач, — в задумчивости произносит он. — Это ваша фамилия, или, может быть, дали в детдоме?
— По паспорту Грач.
Когда генерал уходит, я снова смотрю в окно. Но больше не вижу командира дивизии, он, наверное, прошел дальше по гарнизону.
Через полчаса меня вызвал начальник гауптвахты.
— Повезло вам. В честь праздника амнистия. Идите и больше не появляйтесь здесь. Место это позорное.
* * *
Сегодня воскресенье, многие получили увольнение, ушли в город. До меня теперь очередь дойдет не скоро. Когда-то я опять встречусь с Аллой?
В Ленинскую комнату входит командир роты.
— Скучаете? Пойдемте, погуляем, — предлагает майор.
Только что прошел небольшой дождь, воздух свежий, дышать легко. Копытов идет, заложив руки за спину. Он молчит. А мне интересно, о чем он думает. Наверное, сейчас опять начнет о поведении. Уже целую неделю говорят об этом. Грач такой, Грач сякой. Да и как не говорить? Проступок-то действительно тяжелый.
— Вы в шахматы играете? — вдруг спрашивает Копытов.
— Немного.
— Может, зайдем ко мне?
Недоуменно смотрю на него, но Копытов уже берет меня под руку и говорит решительно:
— Пойдемте.
Входим в дом. Майор заглядывает на кухню:
— Марина, гостя принимай!
— Это кто же? — спрашивает жена Копытова, бросив на меня любопытный взгляд.
— Гроссмейстер, — отвечает майор. — Знакомься: Сергей Грач.
И распоряжается:
— Ты нам чаю приготовь, пожалуйста.
Потом поворачивается ко мне:
— Садитесь, вот пока альбом что ли полистайте, а я за шахматами схожу.
Я листаю альбом. Майор возвращается с шахматами. Заглядывает через плечо:
— Память о фронте. 44 год. Я тогда ординарцем был.
На снимке — полковник, рядом с ним солдат. С мальчишеской напускной серьезностью смотрит он в объектив, положив руку на огромную кобуру.
— Знай наших! — улыбается майор, показывая на солдата. — Это я. Вояка, что надо! Полковник Огнев так меня и называл. Разве не узнаете? Это же наш командир дивизии, генерал Огнев. Ну, давайте расставлять фигуры.
Мы начинаем партию. Игрок я неважный, но майор, по-моему, играет еще слабее. Беру слона, затем ладью. Однако кончить партию нам не удается. В городке объявляют тревогу.
Строй ритмично колышется: влево — вправо, влево — вправо. Иду замыкающим. В первом ряду, на правом фланге Игорь Ратников. Над его плечом черным пенечком торчит ствол автомата. Где-то там и Буянов. Я успел рассказать ему, что был на квартире у командира роты. Буянов не преминул заметить: «Ты должен стараться. Понял? Старательным всегда легче».
Да, надо стараться, я ведь дал слово генералу. Значит, на фронте он был полковником. Генерал Огнев! Знакомая фамилия. Где-то я ее слышал. И вдруг невольная ассоциация: «Огонек». По телу пробегает дрожь, чувствую, как загорелось лицо, застучало в висках.
Вот мы останавливаемся. Копытов вызывает к себе командиров взводов. Пока он ставит им задачи, мы как-то незаметно для себя разбиваемся на группы и, кто сидя, кто стоя, перебрасываемся словами. Ратников вынул из кармана потертую книжку «Действия одиночного солдата», перелистывает ее, видимо, отыскивая место, где остановился раньше. Буянов тоже не теряет времени. Собрав около себя солдат, рассказывает:
— Это я слышал от одного фронтовика. Под Ростовом было. Наши наступали. Вдруг распоряжение: закрепиться. Все быстро окопались. А один молодой неопытный солдат, Василием его звали, отрыл себе окоп точь-в-точь как горшок из-под цветка: внизу узко, вверху широко. А тут фашисты начали посыпать снарядами и минами. Осколки, как пчелы, в пологие крутости впиваются. Когда кончился обстрел, Вася выглянул из окопа, лицо у него белее мела. Видать, жутковато на поле боя бывает, когда плохо подготовлен к делу.
Слушаю Буянова, а в мозгу все время сверлит: «Огонек», «Огонек»…
Я лежу в небольшом углублении. Жесткие стебли травы немилосердно колют тело. Но шевелиться нельзя: только что сделал перебежку и теперь, надо выдержать «мертвую» паузу — лежать, не двигая ни рукой, ни ногой. От старания даже дыхание приглушаю. Впереди открытый участок земли с небольшим бугорком, на котором от ветра качается куст шиповника. Деревце манит, зовет к себе. Решаю: «Вот у куста и отрою окопчик».
Делаю рывок. Трещат сухие автоматные очереди. Слышится голос командира отделения сержанта Шилина: «Стой, окопаться!» Тороплюсь расчехлить лопату. Тень от куста укрывает меня, смягчает зной, и я долблю, долблю землю без передышки, хочется раньше всех отрыть окоп. И мне это удается. Опускаюсь в углубление — оно почему-то оказывается коротковатым.
