— Это ты, Явтух? Положи на место! Положи барашка!
А тот в ответ совершенно незнакомым голосом;
— Господь с тобою! Ты что, ослеп? Какой тебе Явтух?
— А кто ж ты?
— Я из Прицкого…
— Что ж ты делаешь, окаянный?
— Гостинчика детишкам… — Да так и выскочил с барашком.
А возле овина пятеро его старших выхватили из отцовских рук барашка — и домой. Он хотел для них еще и индеечку стащить, с вечера приглядел — третья от края, да его опередили.
Тут во дворе колхоза снова запыхтел локомобиль, мигнула и зажглась под стропилами гирлянда, овин осветился, и что бы вы думали: вавилоняне сидели за столами как ни в чем не бывало, физиономии у всех невинные, просто ангельские, и Явтушок сидел как подобает на своем законном месте рядом с Присей, пряча под стол еще жирные от барашка руки. «Вот это Вавилон!»— расхохотался в наступившей тишине кто то из гостей, за ним прыснул Явтушок, а потом и остальные — такого хохота человечество не слыхало с тех пор, как стали устраивать балы. Это был какой то истерический, бессмысленный смех — а может, на то и бал, чтоб хоть раз в год от души посмеяться?
Мальва хотела угомонить их, перекричать, но зашлась удушливым кашлем, рассыпчатым, как дробь на перепелов, — вот вот задохнется. Придя в себя, бросила: «Ладно бы другие. А то вы, вавилоняне! Когда же вы наконец станете людьми! Не хочу даже умирать с вами на одной земле! Не хочу, не хочу, не хочу…» — сорвала с головы белую наколку с короной и ушла с бала — как была, в платье, в одних лодочках (а ведь чахоточная). В наступившей тишине музыканты принялись продувать свои натруженные трубы. Журба выбежал за Мальвой, то ли на правах ее партнера по танцам, то ли из более серьезного интереса к ней.
Ночь была темная, на запруде грязища стянула с Мальвы лодочки, а Журба, вместо того чтоб подхватить ее, босую, на руки, сам робко держался за ее свободную руку и все утешал, что не стоит принимать это так близко к сердцу, что и лемки только здесь такие смиренные, а там, на своих балях (они так выговаривают это слово), тоже не лучше вавилонян. Следует учесть и то, что все происходило в овине, он уверен: в настоящем дворце такого никогда не случилось бы. «А вообще, Мальва, мы еще не созрели для великосветского бала». Когда он привел ее домой, мать слезла с печи, зажгла свет и, глянув на ноги дочки, заголосила: «Ой, господи, пропала ты, пропала!» Она поспешно растопила печь, чтоб нагреть воды и попарить ноги дочери, но воды в бадье не оказалось: «Из за этого проклятого бала и вода то в хате высохла!» Журба взял ведерко, побежал по воду, но своей воды у Зингеров не было, а колодец он нашел не скоро. «А этот рыжий не мог взять тебя на руки и принести, чтоб не шла босиком? Да другой бы такую до самых Зеленых Млынов на руках донес…»
Под утро прибежал Савка, сказал, что прибыл товарищ Чубарь и хочет видеть Мальву. «Знал, когда приехать. Вон она, вся горит под овчинами». — Мать показала на кровать, заваленную кожухами. Савка подошел к кровати, убедился, что все так и есть, и побежал звать с бала к больной Варю Шатрову.
Засуетились кухарки в фартучках, у них были в ближних хатах припасы, оттуда и принесли для товарища Чубаря свеженького и тепленького. Правда, не удалось полностью воссоздать ту райскую картину, о которой напоминали веревки над столами. Когда Чубарь посматривал на них и никак не мог понять их назначения, кое где вспыхивал смешок, и тогда Фабиан пояснил гостю, что на этих веревках висели пятимесячные барашки — угощение для дорогих гостей. «Что он мелет? Что он мелет?» — ужаснулся Лукьян, еще раз убедившись, что философа нельзя подпускать к большим людям.
Ни лицом, ни костюмом, ни манерой держаться за столом Чубарь никак не напоминал им того председателя Совнаркома, которого они знали по портретам и которого каждый рисовал в своем воображении перед его появлением в этом овине. Скорее он походил на простого крестьянина, усталого, словно пришедшего сюда с пашни. Но когда он начал говорить о Терещенках, Харитоненках, Браницких и других сахарных магнатах, о тех, на кого до революции Украина гнула спину, то загорелся и словно бы вывел всех из овина к тому дворцу, что сегодня заложат здесь, в Вавилоне, чтоб в дальнейшем справлять в нем свекольные балы. Правительство решило построить на Украине в ближайшие годы семь таких показательных дворцов. Потом Чубарь танцевал с лучшими звеньевыми и был приглашен лемками на бал к ним. Оказалось, что он про них знает и охотно приехал бы к ним через неделю, но если ему зачастить на балы, кто же будет руководить Совнаркомом?
С восходом солнца всем балом поднялись на Замковую гору — наивысшую точку Вавилона, там Чубарь зачитал постановление Совнаркома и собственноручно заложил первый камень в фундамент будущего дворца. Оттуда Соснин повез его в Семиводы, на осмотр первой МТС. Но больше всего Чубарь поразил вавилонян тем, что, прежде чем покинуть Вавилон, пожелал проведать заболевшую хозяйку бала — Мальву Кожушную, а там уж заодно показали ему знаменитые вавилонские качели. И не будь такой скользкой обледенелая кленовая доска, он, верно, и сам полетал бы над обрывом…
Для Мальвы и для коммуны это была трудная весна. Когда Синица засел в Глинске, и, похоже, надолго (метался по селам, отражая последние вылазки врагов, большею частью внезапные и жестокие — в Прицком стреляли в Рубана, когда тот ночью возвращался домой), — Мальве пришлось возглавить коммуну в этот, может быть, самый тяжелый период. Из Семивод, хотели того или нет официальные власти, и прежде всего сам Синица, надвигалась на коммуну новая проблема — с самой неожиданной стороны. Только что созданный там колхоз еле перебивался на бывших кулацких дворах, для скотины не было ни хлевов, ни кормов, ни воды, лошадей приходилось дважды в день гонять на водопой к озеру, овцы задыхались в тесных загонах и гиб ли что ни день десятками, а в коммуне пустовали просторные хлева, коровники, овчарни… Вот председатель колхоза, недавний комбедовец Родион Чумак, и направил свои усилия в эту сторону, повел политику слияния с коммуной. Для начала он пригнал овец и занял пустую кошару (своих овец коммуна потеряла — был падеж), потом занял двор коммуны изможденными колхозными лошадьми, которые сравнительно легко пробились к коммуновским кормушкам с душистым сеном, и, наконец, довершил дело волами. Ну, а затем Чумак принялся за самих коммунаров, агитируя их добровольно вступать в колхоз «Коммунар». А тут как раз «ликвидировалось» еще несколько коммун (Ободовская, Ксаверовская, Ружинская), и это придавало энергии Родиону Чумаку, который почувствовал, что время работает на него. Однажды утром на фасаде коммунов ского дворца появился лозунг, написанный от руки на полоске белой бумаги: «Товарищи коммунары! Вступайте в колхоз «Коммунар»!» Этим лозунгом, в сущности, было покончено с коммуной, и все же коммунары еще держались, выставляли на ночь своих сторожей, днем обособленно выходили на сев, все еще лелея надежду, что за коммуну вступятся сверху. И вот однажды ночью заступник и правда явился.
Мальва стояла в темноте у окна, смотрела, как от церкви по улочкам растекаются огоньки (только что кончилась вечерня), и глазам своим не поверила, увидав, что один из них свернул в ворота коммуны. Еще со времен Соснина коммунары были воинствующими атеистами, и вдруг — эта дрожащая свечка в зеленом фонарике (фонарики бывали еще красные, желтые и голубые). Неизвестный легко прошел в ворота («Вот так свободно проходят сюда и люди Чумака», — подумала Мальва) и понес свой фонарик на крыльцо, посвечивая им (скотина перемесила весь двор, и он превратился в сплошную слякоть). От кого-то она слыхала, что Данько скрывается в Семиводах, и теперь с ужасом подумала, уж не он ли это заделался «верующим». С этим фонариком он впрямь мог производить впечатление мирянина.
Неторопливо поднявшись на крыльцо, неизвестный остановился у дверей и долго стоял там, то ли разглядывая что то, то ли не решаясь постучать.
— Кто там? — не вытерпела Мальва, стоявшая босиком, в одной рубашке.
— Я.
— Кто я? Кто?
— Бывший хозяин…
— Что за глупости?!
Гость засмеялся. Мальве вроде бы знаком был этот смех с ноткой этакой беззаботности, вовсе неуместной здесь, под чужими дверями. И все же она никак не могла вспомнить, чей это смех, — может, в этом была повинна ночь, а может, слишком уж давно его слышала.
— Ну, ну, Мальва, будет вам. Свеча догорает…
— Товарищ… Неужто вы?
— Говорю же — бывший хозяин.
И снова смех. Мальва впотьмах не могла от волнения найти задвижку, а отперев, остолбенела в дверях. Это был Соснин, Викентий Мстиславович Соснин, с фонариком, в котором и правда догорала свечка.
— Вы? С этим?
— Какая то женщина несла два, ну и отдала один мне. Грязь, темнота — как раз кстати. Я взял.
— Входите же.
