Вошел хозяин с нагруженным подносом в руках. Ногой придвинув к креслу Жерара низкий столик неправильной овальной формы, он расставил на нем бутылки, шекер для сбивания коктейлей и пластмассовую мисочку со льдом.
— Ну, кажется, все в порядке, — заявил он, швырнув поднос на диван. — Жарко на улице?
— Духота, — поморщился Жерар. — Проклятый климат, никак к нему не привыкну.
— Давно в Аргентине? — поинтересовался Брэдли, придвигая для себя второе кресло.
— Третий год.
— Испанским овладеть успели?
— Вполне… Для французов он легок — те же корни.
— Ясно. А мне вот трудно. У вас, наверное, вдобавок ко всему еще и способности к языкам. Английский где учили?
— В школе, где же еще. А потом — практика во время войны… У нас в отряде был один англичанин, мы с ним друг друга и натаскивали. Сам-то он был филолог, интересовался французским.
— Понятно. Ну, а как вам вообще Аргентина?
Жерар сделал неопределенный жест:
— Страна неплохая, если не считать климата…
— Вы правы, климат здесь паскудный, без кондиционированного воздуха не проживешь.
— Проживешь, и еще как. — Жерар усмехнулся. — У меня комнатка под самой крышей — в январе прошлого года по ночам бывало до тридцати градусов, я специально купил термометр. Как видите, еще жив!
Брэдли сочувственно хмыкнул, покачал головой.
— Ничего, это были временные неприятности, — сказал он. — С кем не бывает… Давайте-ка выпьем за ваш успех.
Отложив сигарету, он принялся манипулировать бутылками, с аптекарской точностью отмеривая в шекер разноцветные жидкости.
— Угощу вас собственным изобретением. — Он подмигнул и, закрыв сосуд, стал трясти, перемешивая содержимое. — Я вообще коктейли не очень… Предпочитаю чистое… Но иногда занятно придумать что-нибудь новенькое. Так выставка ваша, значит, закрылась уже… Ясно, ясно. Вы, помнится, говорили, что «Изольду» удалось продать… За сколько, если не секрет?
Жерар, занятый раскуриванием снова погасшей трубки, молча показал два пальца, пошевелил ими в воздухе.
— Две тысячи песо? Немного… Совсем немного! Вон, возьмите-ка «Лайф» — на полке, рядом с вами. Там репродукция одной картины, называется «Голубое молчание», — продана в Нью-Йорке за полторы тысячи долларов… Тоже с персональной выставки, как и ваша. Долларов, Бусс, понимаете? Вот посчитайте — курс сегодня был двадцать три… Двадцать три плюс одиннадцать пятьсот… Это составляет почти тридцать пять тысяч песо. В семнадцать раз дороже вашей!
Жерар потянулся к стеллажу, взял «Лайф» и, хмурясь, нашел указанную страницу с репродукцией «Голубого молчания». Прочитав сопроводительный текст, он несколько секунд рассматривал картину, потом перевернул журнал вверх ногами, еще посмотрел и пожал плечами.
— Не ново, — сказал он, бросив «Лайф» на место. — Видал я вещи и позаковыристее.
— Это верно, — согласился Брэдли, разливая по стаканам жидкость неопределенного цвета. — Берите, лед добавьте по вкусу… Это верно, есть и позаковыристее. Здесь вообще ничего не разберешь, так что и пугаться нечего, а я вот в прошлом году в Европе был на одной выставке, этих — как они? — суперреалисты, что ли…
— Сюрреалисты.
— Именно. Так там меня, знаете, до холодного пота прошибло, будь я негр. Ваше здоровье, Бусс.
— Мерси, — кивнул Жерар. — Взаимно.
— Знаете, что там было? Например, так: нарисована серая такая плоскость, вроде бетонированной взлетной дорожки, и стоит пара человеческих ступней. Понимаете? Так, приблизительно по щиколотку. И внизу — настоящая ступня: пятка, пальцы, на одном даже мозоль, а выше точно как ботинки — дырочки для шнурков, шнурки развязаны, болтаются, коричневого цвета, как сейчас помню, и внутри пусто. Ну просто стоят на аэродроме чьи-то ботинки, понимаете? И знаете, что самое страшное? Над всей этой чертовщиной — синее-синее небо, в зените — солнце в состоянии полного затмения, просто темный диск и корона, а от этих проклятых ступней-ботинок — тень на две стороны, вправо и влево…
— Я что-то про эту картину слышал… — пробормотал Жерар.
— Вы знаете, я человек не из пугливых, — продолжал Брэдли, — но тут мне просто не по себе как-то стало. Я даже не знаю, как это назвать, такое чувство… Ну, представьте, ночью в темной комнате в вашем присутствии кто-то бредит… Причем страшно бредит, бред ведь бывает и нестрашный. Так вот что-то похожее я испытал перед этой картиной. Ну вот вы мне скажите, Бусс, как это понимать? Я вам скажу прямо: в искусстве я ни черта не смыслю. Но вы-то должны знать. Что это, вот такие картины, — всерьез это или просто так, чтобы деньги из дураков выжимать?
Жерар неопределенно пожал плечами, вертя в пальцах стакан.
— Сложный вопрос, Брэдли, однозначно тут не ответишь… Художник отражает мир таким, как он его видит. Как правило, это всерьез. Другое дело, что… видение мира может быть искаженным, болезненным…
— Вы-то его видите нормальным?
— Я — да. Но опять-таки — нормальным с моей точки зрения, а является ли это нормой для других?.. Кто знает?
Он снова пожал плечами и, криво усмехнувшись, отпил из стакана.
— Возможно, и не является, — продолжал он, — коль скоро публика предпочитает другое. Понимаете, Брэдли… Сколько бы мы ни утешали себя тем, что современники чаще всего ошибаются в своих оценках, все же первая, спонтанная реакция публики кое-что значит…
Брэдли слушал молча, подкидывая на ладони зажигалку.
— Публика… — сказал он задумчиво. — Наверное, не стоит валить всю публику в одну кучу… Там ведь тоже попадаются разные типы. Одни любят современных живописцев, с выкрутасами, а другие… Да и это увлечение модернизмом, должен вам сказать, не очень-то меня убеждает. Это, скорее, погоня за модой. Модно — значит, хорошо. В картинах, если говорить всерьез, непричастные к искусству люди обычно не разбираются… Вот и покупают то, что покупают все. Понятно, есть и другие… У меня вот, знаете, здесь много знакомых. В деловом мире, конечно. Очень богатые люди — по-настоящему богатые, даже в американских масштабах… Ну, у них тоже висит все это модное дерьмо — но где висит? На виду, понимаете? Где люди бывают. Это как вывеска. А на самом деле они, конечно, прекрасно понимают, что все это цента ломаного не стоит. Взять хотя бы старика Руффо — знаете небось, кожевенный король? У него еще здоровенная такая реклама на крыше Эдифисио Вольта, неоновая: «Кожи Руффо — лучшие в мире»…
— Ну, видал. Так что?
— Просто вспомнил, — усмехнулся Брэдли. — У него одна из лучших коллекций Сальвадора Дейли.
— Дали, — хмуро поправил Жерар.
— Ладно, пускай так, вы вообще на мое произношение плюньте, я оксфордов не кончал. Так я говорю, у него коллекция одна из лучших, и все подлинники. А сам старик мне жаловался: я, говорит, когда мимо прохожу, глаза зажмуриваю… Погодите-ка, что-то наши стаканы пустуют…
Жерар, хмурясь и попыхивая трубкой, молча следил за ловкими движениями волосатых рук своего нового знакомца. Руки ему не нравились — мясистые и короткопалые, уж он-то, как художник, знал толк в руках. А сам Брэдли? Черт его разберет… Так, ни рыба ни мясо, типичный нувориш. Вроде добродушный, а вообще кто его знает.
— Мерси, — кивнул он, принимая стакан. — Так что вы начали рассказывать об этом Руффо?
— Ваше здоровье… Да, так я говорю — для людей он держит этого Сальвадора, а у самого в спальне на самом видном месте висит тициановская «Даная», и копия-то довольно посредственная. Вот вам и любовь к модернизму. Небось Пикассо какого-нибудь не повесил, хе-хе-хе! У него вообще много там картин, старые мастера, и все на такую тему… Разные Венеры, Леды, Сусанны, потом там еще Европа на быке и эта, как ее, с облаком…
— Ио, что ли?
— Именно. Нимфа Ио, Юпитер там в виде облака… Ловкий был парень, этот Юп, — засмеялся Брэдли, — вот уж действительно умел подходить к девчонкам… Ну ладно, не в том дело. Так что, видите… Искусство есть искусство, как его ни перелицовывай. Конечно, за модой люди гоняются, это верно. У меня вот племянница в Штатах, в Кентукки… Так к ним как ни приедешь — она всякий раз уже по-новому. То у нее юбка до колен, то чуть ли не до полу, а этим летом заехал — так она гостей принимает в теннисных штанишках, вот до сих пор, будь я негр. И все ее подружки так, а парни — в синих рабочих брюках, фуфайки на них бейсбольные и головы под машинку острижены — как каторжники, страшное дело. Мода, говорят, ничего не поделаешь! А вас мне жалко, Бусс… Черт возьми, с вашим талантом можно было бы…
— Ладно, Брэдли, — грубо сказал Жерар, — сентименты можете оставить при себе. До сих пор я не подох — надо полагать, не подохну и впредь.
— Подыхать вам ни к чему… Вам жить надо — вот в чем штука. Подохнуть — это легче всего, Бусс, это никогда не поздно. Согласны?
