Так и думал после Никанор Иваныч: никто не тронет. Капает аппарат капелька по капельке — сколько тут денег? Миллион? Мало. Двадцать миллионов, сорок миллионов, миллион миллионов. Куча! Ворох огромный. Передняя изба, набитая деньгами. Целый обоз. Хорошо!
2
А случилось это вот как.
У Ивана Захарова расстройство, удержаться не может, и у Михайлы Дынькова расстройство — удержаться не может. Григорий Кручина, мужик бедный, прямо сказал:
— Теперь я не могу без самогонки — зарезала она меня.
Плачут три друга, кулаками стучат, Никанора Иваныча из матушки в матушку величают, что выдумал аппарат, а все-таки пьют. Зарезала самогонка, завлекла, заразила насмерть. Пропил Григорий Кручина осьмину земли, льются пьяные слезы, падают на каждом переулке:
— Пропащий я человек!
Прошел четыре переулка, на пятом свалился. Раскинул руки-ноги, лежит. Очень уж хороша самогонка, будь она проклята! Уложила, распластала и рубашку на спине заворотила. Свиньи подходили, нюхали Григорья Кручину — лежит. Собаки тявкали над взъерошенной головой — лежит. Вот какая забористая самогонка! Баба будила — не разбудила. Мужики будили — не разбудили. Положили Григорья Кручину на роспуски, домой повезли — лежит. Стали гроб сколачивать из двух досок, сказали:
— Хороший мужик был, царство небесное. Крышка!
А Иван Захаров на карачках ползает, половицы бородой метет, на судьбу мужицкую хныкает:
— Пропащий я человек!
Михайла Дыньков на кровати стонет — нутро горит. Воду пьет — не запьет. Квасом пожар тушит — не затушит.
— Вот так самогонка!
Думала, думала Михайлина баба, решила: запутался мужик, надо по-своему действовать.
Думала, думала Иванова баба, тоже решила: запутался мужик, надо по-своему действовать.
Сошлись бабы на улице, собранье устроили.
— Войну давайте делать с Никанором — силушки нет. Всю кровь из нас аппарат его высосит.
— Трудно с ним воевать: председатель руку держит.
— Будем и с председателем воевать.
— Начальник милиции в гости заезжает.
— И с начальником будем воевать.
Идут бабы по улице — зрелище невиданное.
Дынькова — с палкой, Захарова — с палкой, целая пехота с деревянным оружием. Прямо к Никанору Иванычу. Увидели занавески на окнах — еще пуще обидой сердце загорелось.
— Вот они, денежки наши!
Встретил на крыльце Никанор Иваныч бабье войско — не похоже на мужика. Сапоги опойковые на ногах, рубашка новая черного сатинета, шелковый пояс с кистями.
— Вот они, денежки наши!
Выступила Михайлина баба вперед — никакая сила не удержит:
— Где твоя акаянная фабрика?
— А вы что за милиция?
Михайлина баба сказала:
— Мы вот какая милиция: аппарат твой уничтожим, и тебя самого уничтожим, если будешь самогонку варить. Слезами нашими поишь мужиков!
Никифор Иваныч на резон:
— Прошу разойтись от моих окошек! А ваших неприятностей я не боюсь.
Кричит на баб, защиту чувствует от начальника милиции: «никто не тронет».
Бабы тоже в десять голосов:
— Всю фабрику твою уничтожим!
— В тюрьму посадим, — берегись!
— Не имеете права.
Тут Михайлина баба сказала:
— Идемте, бабы!
Двинулись на крыльцо, бабы за ней. Оробел Никанор Иваныч — дверь на крючок. А бабы в окошко кричат:
— Уничтожим!
3
Пришла Михайлина баба домой, Михайла на кровати без памяти ползает, плюет, жалуется.
— Нутро горит!
Тошно глядеть на мужика. Михайлина баба сказала:
— Ты, мужик, лучше молчи. Тисну вот, чтобы глаза мои не мозолил.
Пришла Захарова баба:
— Прошенье надо в город писать, там начальство повыше нашего.
— А писать кому?
— Маланька наша напишет, мы диктовать будем.
Собрались бабы около Маланьки. Маланька за столом сидит, ручкой в чернильницу тычет, бабы диктуют.
— Пиши! — говорит Захарова баба. — Силы нет.
Михайлина баба добавляет:
— Замучил нас акаянный аппарат.
Марья вдова, после Григорья Кручины, слезы передником утирает.
— Добавь, Маланька, от меня: с сиротами осталась я, не знаю, чего делать.
Матрена Дубасова кричит через Марьино плечо.
— Пиши сразу про все: председатель пьянствует, начальник милиции потачку дает. Всех арестуйте!
Скрипит Маланькино перо, спотыкается. Ничего, разберут, кому надо.
4
Услыхал Никанор Иваныч — зубами скрипнул. — Ах, акаянные бабы! Кабы на самом деле греха не вышло с ними. Надо будет председателю доложить, с начальником милиции посоветоваться. Оробел Никанор Иваныч. Надо аппарат спрятать.
Еще чего? Взятку надо дать. Бегает, мечется, — сам не свой. Только хотел идти к председателю, а председатель — к нему:
— Прячь аппарат! Человек из города приехал.
Поднял Никанор Иваныч аппарат, как малого ребенка, на руки, понес в амбар через улицу, а бабы… Ах, акаянные бабы! Перегородили дорогу, кричат:
— Вот, товарищ, этот самый. Замучились мы от него.
Тут только увидел Никанор Иваныч человека из города — лицом побелел, ноги задрожали. Хотел улыбнуться — губы скривились.
— Тюрьма!
Двенадцать часов
(Рассказ крестьянки)
Корову я доила рано утром. Гляжу, Николай бежит босиком.
— Где Володимир?
Думала я, случилось чего, спрашиваю:
— Зачем тебе?
— Арестуют нас сейчас: казаки сюда приехали.
Не успела я опомниться, Николая уже нет.
Выбежал и калитку не затворил. Оставила я ведро под коровой, бегу в избу. Дрожу вся, и язык не владеет. Глаза разбегаются в разные, стороны. Увидала ружье на стене, сунула под кровать без памяти. Очень уж испугалась. Бывали казаки проездом у нас, знала я — хорошего не будет. Тормошу Володимира, а он, как нарочно, уснул крепким сном. Схватила за руку, кричу:
— Володимир, Володимир, проснись! Казаки приехали.
Вскочил он, как был, и обуться не успел. Глядим, Ванюшка Черемнов с мешочком бежит, запыхался.
— Скорее, солдат, скрывайся — обыски будут делать.
Ребятишки проснулись в суматохе, маленький заплакал. Мне бы на руки его взять, чтобы не плакал, да разве есть когда? Ножик ищу, хлеба отрезать Володимиру на дорогу. Не догадаюсь целую горбушку дать, а мальчонка-малыш кричит на всю избу.
Большенький тоже заплакал. Такой крик поднялся — чужие люди под окошками начали останавливаться. Схватил Володимир пиджачишка рваный, говорит:
— Ты, Настасья, не бойся. Я на болоте буду сидеть до вечера. Вечером наведаю тебя. Станут спрашивать казаки, куда я делся, говори — ничего не знаешь. Тебя они не тронут — женщина ты.
Надавал мне таких советов, а я и не помню ничего. Вышла на двор, ведро с молоком на боку лежит, корова к воротам подошла, рогами калитку отворяет. В избе ребятишки плачут. Хожу, как дурочка, и сама не знаю за что взяться. Выглянула на улицу — там галдеж стоит. Кто в эту сторону бежит, кто — в ту. На меня показывают пальцем. Подбежала Анна шабриха спрашивает:
— Мужик твой скрылся?
Тут опять немного опомнилась я. Поглядела спокойно, говорю:
— Чего ему прятаться? Чай он не вор.
— Большевик он у тебя.
Не пойму сразу, чего хочет Анна, а она с добром ко мне. «Я, говорит, никому не скажу. Если дома спрятала его, пускай перепрячется. Найдут казаки — не помилуют». Подошла Наталья, Николаева жена, мигает мне через плечо: айда посекретничам. Увела меня на двор, спрашивает:
— Чего будем делать?
А я и сама не знаю, говорю ей:
— Нас не тронут, женщины мы.
Наталья тогда рассердилась на меня.
— Какая ты надежная, Настасья! Разве можно оставаться на глазах у всех? Один Прокоп утопит нас с головой за наших мужиков. Сколько хлеба отобрали они у него для неимеющих?
— Так чего же будем делать?
— Спрятаться надо нам.
— А ребят куда?
— Ребят оставим на денек, их не тронут. Уйдут казаки — вернемся. Не уйдут, попросим бабушку Фектисту поглядеть.
