— Кони устают.
— Знаю… завтра дашь овса.
Ночь была холодная и тихая. Ни ветерка. Только блики костра на белой палатке, шум реки и позвякивание колокольчиков.
Где-то ухнула ночная птица.
— Смотри-ка, — встрепенулся Афанасьич, — не все еще улетели. Знать, быть еще теплу… птицу не обманешь…
— Как знать, — вздохнул Аникей. — Совсем птиц не видно. Даже куропатки где-то затаились. Они, наверно, на склоне тех сопок, — и он показал в темноту.
Яркие звезды висели низко.
— Быть погоде, — сказал дед.
— Выйдем попозже, пусть лошади отдохнут. Да и ты поохотишься, — сказал Аникей. — Давай спать.
Он первым залез в палатку. Сапоги и портянки сушились у костра. Завтра выходить поздно, можно их не вносить в палатку. У костра утренняя роса с обуви и портянок сойдет быстро. Он разделся, нырнул в спальный мешок, одежду свернул и вместе с пистолетом положил под голову. Пистолет напомнил ему смешной случай.
— Слышь, Афанасьич? Раньше за патроны к пистолету надо было в конце поля нашему начальству отчеты писать — куда и зачем израсходованы.
— А че, так не ясно?
— Ну, так было. И вот Алексеич…
— Наш, что ли?!
— Ну да, лауреат, а тогда он еще простым геологом был, начальником партии… так вот он написал: «Все патроны в поле израсходованы по назначению. Так, однажды ночью в маршруте на меня налетел страшный зверь приземистого вида (заяц)…»
— Опять ты с зайцем?!
— Нет, ей-богу! Вызвали его, сказали, что положено. Но больше никто уже за патроны не отчитывался… Давай ложись, чего куришь? Разлегся на вьюках как медведь в шаломайнике!
Афанасьич, кряхтя, полез в палатку. Долго устраивался поудобней.
Тихо шелестела река. Где-то высоко-высоко пролетел самолет.
— И чего летают? — вздохнул дед.
— Не ворчи, спокойной ночи.
От усталости Аникею не спалось. Дед тихо посапывал, а Марков думал о том, что хорошо бы не забыть и по возвращении написать, чтоб деду премию дали, старается он. Да и продукты, какие спишут, ему отнести. Один он, — без старухи. Рыб-то небось ребята на базе наловят, надо, чтоб и деда не забыли… Нам нынче не до рыбалки…
В небе опять прогудел самолет.
Марков засыпал. И не загадывал сна. Ни к чему, думал он. После такого маршрута все равно ничего не приснится. Вот дойду — и поеду на материк. А потом снова сюда вернусь. Быть бы здоровым. И жить в маленьком домике в тайге у реки. И чтобы ночью по всей тайге светились только окна твоей избушки. А сверху бы пролетал самолет…
Утром Афанасьич встал чуть свет, разжег костер, поставил чай. Пересчитал лошадей — их колокольчики были слышны, за ночь они лишь слегка разбрелись, но все были видны в редколесье.
— Никей! Подъем! Чай хлебать!
— Не кричи, зайцев спугнешь, — вылез из палатки Аникей и побежал к реке умываться.
Афанасьич выпил последнюю кружку и стал собираться на охоту.
— Да не торопись ты, — увещевал его Аникей. — Выпей еще кружку… Смотри, благодать-то какая. Только у костра-то и сидеть с чайком-дымком, ни комара, ни гнуса. Вспомни-ка лето.
— Как забыть… помню, — проворчал дед.
Летом мошка так донимала людей и животных, что в партии погиб щенок и жеребенок. Наиболее открытые, уязвимые места лошадей мазали дегтем. А за жеребенком не присмотрели. Щенок — тот погиб сразу, на третий день, сначала даже не поняли от чего. Наверное, для молодых животных гнус губителен.
— Ну, ладно, ни пуха ни пера.
Аникей попил чаю и принялся готовить кашу. В мыслях он был там, в партии, с ребятами. Обрабатывают сейчас самый дальний угол планшета, думал он. Закрывают четвертушку.
Позванивали колокольчики.
— Эх вы… — бормотал он вслух, — скакуны лихие — кони-звери, рысаки-задохлики.
Больше всего опасался Аникей за Богатыря. Он шел медленно, отставал, плохо ел, спотыкался на ровном месте. Совсем не оправдывал свою кличку. Наверное, и в партии он еще был болен. С чего бы тогда так разнесло его живот?
Каждый раз затягивать подпругу на нем было целым событием. Аникей упирался ногой в его живот, тянул изо всех сил ремень, конь шатался.
Афанасьич тянул второй ремень, вытирал пот и тяжело вздыхал:
— Живодерня по тебе плачет…
Аникей встал, посмотрел в редколесье. Богатырь стоял у дерева как изваяние и не шевелился, смотрел в одну точку.
Тогда Аникей отсыпал в торбу овса, понес лошади. Богатырь ел медленно, вяло шевеля губами. Есть ему не хотелось. Воды в лужах было вдоволь, и поить его Аникей не стал, а вернулся к костру.
Где-то очень далеко прогремел выстрел.
«Ага, — обрадовался Аникей, — дедуля дорвался до зайчатины! Этот не промажет!»
Раздался, второй выстрел.
Аникей начал потихоньку собираться, чтобы к приходу каюра все личные вещи были упакованы.
Закончив с рюкзаками и спальными мешками, он принялся за палатку.
«Потом можно будет и порыбачить», — решил Аникей и отложил в сторону спиннинг.
Что-то тревожное вдруг почудилось Аникею в беспорядочном тарахтенье колокольчиков. Он выскочил на берег и увидел, как стреноженные лошади, неуклюже прыгая, в панике покидали место, где недавно паслись. На освещенной ярким солнцем лужайке оставался только Матрос. Но вот и он поднял связанные передние ноги, сделал один прыжок, потом второй. И тут Аникей увидел, как из лесу стремительно выскочил большой черный зверь, на полном ходу пересек лужайку, налетел на Матроса и, не останавливаясь, скрылся в зарослях.
Аникей бросился к карабину, передернул затвор и, пустив вслед медведю две пули, понял, что поздно. Он побежал к лошади.
С другой стороны лужайки к Аникею бежал Афанасьич.
— Вот… — только и сказал Аникей.
Афанасьич бросил двух зайцев, положил рядом с ними ружье, опустился на корточки перед лошадью.
— Позвоночник… перебил… — сказал он.
Аникей молчал, еще как следует не постигнув смысл случившегося. Он смотрел на умирающее животное.
— Такой сильный конь был, — сказал дед. — Самый лучший.
Аникей все еще не мог прийти в себя. Потом опомнился:
— Он испугался твоих выстрелов. Мчался как сумасшедший. Я видел. Ты по медведю стрелял?
— Зачем? У меня и жаканов нет. Я по зайцам.
— Значит, он был где-то рядом и испугался.
— Верно так… что делать-то?
Аникей отвернулся. Потом тихо сказал:
— Добей. Чего ему мучаться, — и расстегнул кобуру.
— Да что из твоей пугалки-то? — вдруг закричал каюр и вырвал у него карабин.
Аникей пошел к реке.
Раздалось два выстрела.
Аникей сидел у костра и курил. Подошел дед.
— Колокольчик снял? — спросил Аникей.
— Забыл.
— Сними.
Дед ушел к лошади.
— Вот ведь как бывает, а? Вот ведь как бывает, — твердил Аникей.
— Все, — сказал дед.
Они молча сидели у костра.
— Медведи… альбо птицы растащат… — промолвил дед.
— Альбо птицы, — повторил Аникей. Он вздохнул.
Они снова закурили.
— Надо перепаковывать груз. Собирай лошадей, Афанасьич.
Лошади и без того сбились кучей и стояли недалеко от костра.
— Дай лошадям овса, все меньше тащить. И вьюки Матроса давай перераспределим. Побольше на Тайгу и Серого. Богатырь совсем не тянет, Орлик старенький. Чайке можно добавить тоже, а?
— Можно, — согласился каюр.
Через час они отправились дальше, на юг.
Происшествие удручило Аникея, Афанасьич пытался подойти к нему, разговорить, но Аникей молчал и беспрестанно курил, чего никогда не позволял себе в маршруте, на ходу.
Караван шел медленно из-за Богатыря.
— Совсем он у нас ослаб, — сказал дед.
— Он болен. Вот от чего?
— Он и в поле был невеселый. А сейчас совсем… эх! Купили у цыгана лошадь, — начал дед.
— Да ладно тебе, — махнул рукой Аникей и пошел вперед.
В поле Богатырь отличался тихим характером, но тяга к воровству и непривередливость к пище у него, очевидно, были врожденными. Он ел вяленую рыбу, консервированный борщ, мог съесть живую полевку, однажды добрался до только что обсмоленной на костре утки — и от нее осталось крылышко, неожиданно съел промасленную ветошь, выпил ведро компоту, который охлаждался в ручье, а ящики с крупами и мешки с макаронами от него накрывались двойным брезентом. Это было стихийное бедствие, а не Богатырь.
— Оттого он такой здоровый, что ему любое меню по плечу! — говорил начальник партии и призывал геологов следовать примеру коня, есть что придется и не сетовать на периоды разгрузочных дней, которые неизбежно наступят. Начальник партии был реалистом, диалектиком, просто хорошим полевиком, и его прогнозы сбывались.
